— Хотите, прочту?

— Ладно, — сказал самый большой начальник. — Басни потом, а сейчас вот надо вшить эту штучку в ваш костюм.

— А может, не надо, — говорил я наивно.

— Надо. Береженого, как говорится, Бог бережет. Если нападут на вас, нажмите вот здесь, сразу явятся наши люди, чтоб защитить.

Накануне, когда меня одели в костюм, меня снимали на телевидении.

Вызвали вроде как на следствие, но посадили рядом, не как всегда, вдали, что-то писали, пришел Т., мой следователь поднялся.

— Пошли, — сказал Т.

Я взял руки назад, как обычно. Они шли не сзади, а рядом со мной. Мне кажется, они даже волновались. Т. сказал:

— Держите руки, как обычно, не надо сзади.

Мне еще было неловко держать, как обычно, и я как-то сбивался, а они поспешали, даже вырываясь вперед, я даже сказал им, чуть не крича:

— Не спешите, один я запутаюсь в ваших лабиринтах.

Т. слегка улыбнулся и умерил шаг. Пришли мы будто на вокзал, много народу и все вольные. Стоит какая-то аппаратура, меня провели на видное место. Стали задавать вопросы. Я уж не помню подробно, о чем, помню, как я говорил:

— Когда я смотрел на вас, как на врагов, мы были в самом деле враждебно настроены, хмурились, а как посмотрел иначе…...

Сказал даже так: мой следователь и я имеем одно отчество — Сергеевич. Я и следователь, мы, выходит, родные братья?

После окончания мой следователь подбежал ко мне:

— А знаешь, Дмитрий Сергеевич, хорошо получилось.

А Т., видимо, чтобы радость не была преждевременной, сказал сухим голосом:

— Отвести в камеру.

Но меня в самом деле освободили. Сначала по подписке о невыезде, а потом и совсем, закрыли дело.

И вот тут мне пришлось разбираться, где мои друзья, а где враги, как и сейчас мы в стране разбираемся: где друзья, а где враги?

Итак, я на свободе. Еще меня окружают друзья и враги, я не то радуюсь, не то уже начинаю плакать.

— Ты должен заявить, — твердят мне. — Ведь ты совершил предательство.

— В чем это выражается? — робко спросил я. — Я никого не предал.

— Это тебе кажется.

Другие говорят:

— Надо все обдумать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил.

Некоторые советовали:

— Вообще, лучше тебе уехать за границу.

— Я там погибну, — упавшим голосом твердил я. — Я без России не могу.

Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят:

— Куда вы поедете на время Олимпиады?

А я говорю:

— Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню.

— Когда?

— Как только дочь окончит школу.

— Но чтоб сразу, — и немного подумав: — А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить.

— Один не могу.

— Сколько вас?

— Четыре человека.

— На двоих еще можно, на четверых многовато.

Договорились, уеду в деревню.

И вот пришло это время. Друзья нашли машину, чекисты полдороги сопровождали, потом отстали. Сделали мы привал в лесу. Свежий воздух, птички поют, как-то дышится легко.

Приехали, потянулась размеренная жизнь, меня одного не оставляют, устанавливают дежурство, даже до смешного. Выхожу в туалет, идут за мной.

По утрам вместе молимся.

Прошло несколько дней, поздно вечером со стороны огорода приходят незнакомые, похожие на евреев. Говорят, что меня все помнят, молятся Богу, но что-то надо предпринимать.

Узнали русские, что ко мне стали приходить евреи, перестали приходить на молитву, при разговоре говорят: евреи меня доконают.

Приходит самый близкий еврей, с черной бородой, улыбается в бороду скромно и хитровато.

— Вот нужно подписать заявление в твою защиту.

Подписываю. Я покоряюсь всем, не зная, что делать. Ухожу во внутренний мир, одновременно как будто пришел в себя, но внутренне я далеко от себя. Мне невыносимо тяжело, еще не могу представить, что совершилось и как повернется. Из русских все уезжают, остается пока один, который, как потом стало известно, стал ухаживать за моей женой.

Вокруг меня остаются только евреи. Самый главный из них приезжает и говорит, что у него был обыск, все забрали, забрали и заявление. Его вызвали, и он сказал, что они все предпримут в мою защиту.

— А Дмитрий Сергеевич согласен на это, вы у него спросили?

— Согласен.

Как-то прибегают ко мне ребятишки, дети моего друга.

— К вам приехали.

Через некоторое время появляется мой следователь Владимир Сергеевич:

— Ну как?

— Да все нормально.

— Пишете? — Я обещал писать книгу о моем раскаянии. — Ну ладно, пишите. Может, в чем нуждаетесь?

— Хорошо бы получить пишущую машинку, у меня их было изъято три, и мои рукописи.

— Все будет, только пишите.

Дружески расстаемся.

Приходит местный чекист, очень робкий и осторожный, тоже спрашивает:

— В чем нуждаетесь?

— Хорошо было бы досок.

У меня в одной комнате не было пола и потолка.

— Все будет. — Через некоторое время привозят целую машину, сами разгружают, я предлагал плату, морщатся, машут руками: “Ничего не надо”.

Разгрузив, уезжают.

Когда мы молились Богу, приходили из сельсовета, что-то хотели сказать или спросить, мы на их голос не поворачивались.

— А нельзя ли прекратить это?

Мы не реагировали, они ни с чем и ушли. Потом мне сказали, что чекисты стали помогать и другим деревенским.

Кто-то сказал:

— Ты веришь, что они это делают искренне, а это чтобы усыпить твою совесть.

* * *

Сегодня меня целое утро преследует мысль, что самое опасное для человека — слава. Ради нее готовы на все. А что такое слава — пустой звук. Мираж, и больше ничего. А для нее жертвуют самым лучшим, что есть.

Сегодня мне звонила Светлана, бывший пропагандист, и сказала:

— Вы знаете, что у маршала Василевского отец был священником?

— Я об этом слышал.

— Его как-то вызвал Сталин и спрашивает: “А с отцом вы поддерживаете связь?” — “Нет”, — сказал Василевский. Сталин говорит: “Напрасно, родителей надо помнить”.

Когда Василевский приехал, наконец, к своему отцу, тот ему говорит: “Спасибо, сынок, за всю твою помощь”. — “Какую?” — “Да ты же мне посылал деньги и посылки, а мне было трудно, не знаю, как бы без твоей помощи я жил”. Как выяснилось потом, деньги и посылки посылал сам Сталин от имени сына.

* * *

Евреи меня подбили, я все-таки написал заявление, что отказываюсь от предыдущего заявления в печати. Они очень хотели, чтобы я снова выступил, пошел в заключение, а они на моем имени играли бы.

Я кого бы то ни было после своего дела не пытался осуждать: моя вина, в которой я даже не разберусь и до сих пор, давила мое сердце. Я не раз вспоминаю теперь слова начальника моего следователя:

— Вас хотят посадить евреи, только нашими руками. Мы вас сажать не желаем. Наконец, возьмитесь за ум.

Очень трудно доходили эти слова до моего сознания, хотя я уже понимал, что это так. Самый лучший друг может быть и первый враг, и враг может быть другом.

Увы мне, откуда возьму слезы, чтобы оплакать смерть моего следователя.

Вот бы сейчас поговорить с ним...… Или хотя бы с его начальником.

Наконец дозвонился до Т., правда, не сразу.

Он подошел и не сразу узнал, голос его тоже мне не показался знакомым, как-то даже надтреснуто звучал.

Когда я назвал свою фамилию, он сразу узнал меня и сказал, что он мне не раз звонил и не мог дозвониться.

— Как бы нам встретиться? — спросил я.

Он охотно согласился, встречу назначили через день.

Надо бы выяснить все вопросы, надо бы записать для памяти, но я привык делать все по вдохновению, так у меня лучше получается. Как-то полагаюсь на волю Божию. А что забылось — забылось.