Они были почти ровесники: Император был на четыре года старше Пушкина, являвшегося в то время героем, другом декабристов, ссыльным поэтом. Как верно заметила А. Тыркова-Вильямс, “их разъединял день 14 декабря. Между ними стояло пять виселиц”, что и повлияло на начало их диалога2. Повлияло, но как? Этот вопрос разъединил умы как современников, так и исследователей!

В “Стансах” Пушкин, обращаясь к Императору, надеясь на мудрое правление, сравнивая его с Петром Великим, пишет:

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Здесь Пушкин просит Императора сжалиться над осужденными: они уже наказаны сполна. Повинную голову меч не сечет! Лежачего не бьют! Эти христианские заповеди проповедовал и Пушкин. Не случайно он в течение своей жизни боролся за смену гнева на милость в отношении своих друзей, друзей своей юности.

В письме к задушевному другу кн. П. А. Вяземскому он пишет 5 ноября 1830 года: “Каков Государь? Молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит — дай Бог ему здоровья!”

“Стансы” явились поэтическим итогом их встречи.

В отношении Императора и в новейших публикациях до сих пор нет глубокого освещения его политики. К нему все же остается негативное отношение. Царь не ошибался ни в восточном вопросе, ни в вопросе освобождения крестьян. Он говорил, что их нельзя освободить одним росчерком пера... Он запретил продажу крестьян без земли; над помещиками, нарушавшими этот его указ, устанавливалась государственная опека, таким образом они отрешались от управления крестьянами. Некоторые его проекты не получили одобрения старшего брата Великого Князя Константина, и потому Госсовет принимал в таких случаях частичные решения. О многих начинаниях и решениях Императора знал Пушкин и пытался в меру своих возможностей повлиять на них. Например, своей “Историей Пугачевского бунта”. Помещикам надо было напомнить о волнениях крестьян, как страшны их бунты, когда они борются за свою свободу. История должна была подтолкнуть помещиков на реформы.

Не случайно Пушкин написал и записку “О народном воспитании”, где ясна идея обуздания чиновничества, но и эта его разработка не получила должного продолжения. В отзыве царь отметил, что просвещение “есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергнувшее в оную толикое число молодых людей”. Поэт понимал задачи и устремления Государя. Другое дело, что его надежды часто не сбывались.

Вспоминая московскую аудиенцию, Пушкин признавался А. О. Смирновой — он думает, что Петр Великий вдохновил тогда Государя, прибавив “мне кажется, что мертвые могут внушать мысли живым”1.

Близость к Императору была замечена. Пушкина стали придворные обвинять в лести, в желании выслужиться. Прежде всего это относится к “Стансам”. Их многие считали и считают “началом или, вернее, признаком измены Пушкина прежним взглядам, началом его подслуживания перед властью”2. А это далеко не так.

Пушкин не изменял прежним взглядам, убеждениям, он только изменил свое отношение к практическому применению их, к средствам. Пушкин старался вызвать в правительстве сочувствие к просвещению. Пушкин ждал от будущего много доброго для России, так как он надеялся, что новый царь будет походить на Петра Великого, который умел отличить Як. Долгорукова3 от буйного стрельца, то есть наказывая открыто восставших, допускал и одобрял законную оппозицию, который не боялся, любил и понимал родину и был вечным работником на пользу ее. В этом отношении и интересны “Стансы”, но в данном случае надо выяснить отношение Пушкина к декабристам. Поэт приравнивает их к буйным стрельцам. Вот, говорят, как быстро изменилось его отношение к декабристам, к прежним товарищам! Нет, мы знаем, что сочувствие им Пушкина не изменилось, мы знаем, что за несколько дней до “Стансов” он написал послание Пущину и через несколько месяцев послание друзьям в Сибирь. При этом мы не должны видеть в “Стансах” грубую лесть. Правительство победило, раздавило вооруженное восстание, но, следуя примеру Петра, царь должен теперь идти по пути преобразования, допускать свободу оппозиции, нужную для выяснения истины и потребностей народа. Поэт отмечает, что смысл “Стансов” благородный: тут не лесть, а высокое наставление для новой власти!

Искренность составляет отличие поэзии Пушкина.

Императору не все нравилось в поэте, не все понимал и разделял Монарх. Это сложные и многогранные отношения двух великих людей, на которых было обращено множество пытливых и умных глаз. Ясно одно — Государь принял на себя труд быть цензором поэта, прославившего новое царствование, на которое в обществе возлагались большие надежды4.

Вот как об этом решении царя писал А. Мицкевич, польский поэт, высоко ценивший гений Пушкина: “...Царь побуждал поэта продолжать свою работу, он даже позволил ему печатать все, что тот пожелает, не обращаясь в цензуру. Так Пушкин создал прецедент на пользу свободы печати: история не должна забывать, что он был первым, воспользовавшимся ею в России. В этом случае Император обнаружил редкую мудрость: он сумел оценить поэта и отгадал, что Пушкин слишком умен, чтобы злоупотребить исключительной привилегией, и слишком великодушен, чтобы не сохранить признательного воспоминания о такой высокой милости”. Эти слова польский поэт сказал в год смерти Пушкина, опубликовав о нем статью в Париже в журнале “Globe”. Поэт хорошо понимал и чувствовал поэта. (Ведь существует мнение, что Мицкевич хотел вызвать Дантеса на дуэль, так велико было его личное горе.)

В “Стансах” в изумительно сжатой и прозорливой форме даются важные политические аспекты разговора с Государем на исторические темы, волновавшие молодого помазанника Божиего.

Об этой встрече пишет А. О. Смирнова-Россет в “Записках”, что “Петр Великий вдохновил тогда Государя”. Тогда же Пушкин передал ей французские стихи об Арионе (свой перевод):

Юный Арион, изгони из сердца страх,

Причаль к берегам Коринфа;

Минерва любит этот тихий берег,

Периандр достоин тебя;

И глаза твои узрят там мудреца,

Восседавшего на королевском престоле,

добавив при этом: “тот, кто говорил со мной в Москве, как отец с сыном, в 1826 г., и есть этот мудрец”. После этих слов, пишет Смирнова, лицо поэта прояснилось и он сказал: “Арион пристал к берегу Коринфа”1.

Таким образом, у обоих участников этого удивительного разговора сохранилось впечатление, что беседовали два умных человека.

Отношения царя с поэтом за годы, прошедшие с памятного разговора, неод-нократно затрагивались в нашей литературе, но до сих пор нет подробного объективного анализа деятельности Императора Николая Павловича. До сих пор не уничтожен образ царя-фельдфебеля на троне, каким его представляли либеральные исследователи! Но Пушкин знал царя другим. И, может быть, только он первым в России предугадал и понял стремления Императора, его планы обустройства России. Не случайно в этом стихотворении столько оптимизма, так ярко начертан портрет настоящего Государя, каким был Петр Первый.

Обратим внимание на те положения, которые нашли свое отражение в “Записках” А. О. Смирновой-Россет. Прежде всего этого касается разговора о “Стансах”. (“Записки” охватывают период как раз с 1826 года!) Читая эти строки, явственно ощущаешь, что они были сделаны в ходе горячей и заинтересованной беседы царя с поэтом. (Историк В. О. Ключевский не случайно отмечал, что разговоры в салоне А. О. Россет, а затем Смирновой, переданные в “Записках”, отличались особой доверительностью.) В них поэт и царь касаются именно правления Петра Великого и “Стансов”! Именно в этом экспромте Пушкин впервые делает попытку охарактеризовать петровское правление, еще не обращая критического взора на двойственность его, прежде всего на неоправданную жестокость, которую нельзя простить, несмотря на реальные положительные стороны. Не случайно определение поэта “начало славных дней Петра” стало уже хрестоматийным. Глубокие раздумья об Императоре Петре выливаются у Пушкина в серьезное исследование — “Историю Петра Великого”. Работа особенно увлекла его, когда он, как историограф, вослед Н. М. Карамзину получил доступ к секретным архивам, прежде всего к петровским и, в частности, к документам III Отделения Е. И. В. канцелярии. Уже в 1836 году А. И. Тургенев привез ему из-за границы интересующие его материалы, в том числе переписку Петра с государями и дипломатами, которые он просматривал незадолго перед дуэлью. Император Николай Павлович стремился в отношениях с Пушкиным походить на брата Александра Павловича в отношениях его с Н. М. Карамзиным. Тот сделал историка историографом, открыл ему архивы, в том числе и секретные. Так сделал и брат. В правление Александра историк Карамзин жил летом в Царском Селе, в Китайском домике. Там же летом жил и Пушкин со своею молодой красавицей женой. Александр Павлович стремился к разговорам наедине, откровенным беседам. Таким был и Николай Павлович, но он норовил встречаться тайно, как бы невзначай (об этом есть интересные свидетельства А. О. Смирновой-Россет), избегая публичных диалогов. Правда, это не относилось к балам и званым обедам, но на этих раутах обо многом не поговоришь! В “Записках” Смирнова прямо указывала на эти встречи. Она видела только хорошее в таких беседах, а Пушкин видел и чувствовал страх Императора перед свитой, перед ближайшим окружением, часто и “льстецами у трона”.