""Riemeck R. Mitteleuropa. Bilanz eines Jahrhunderts. Stuttgart, 1997, s. 61, 40-41.
227 Steiner R. Veroffentlichungen aus dem literarischen Fruhwerk. Heft XVII, Dornach. 1943.
""Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1947, s. 26.
171
человеческого рая. Этот змий вверг в соблазн немецкий народ возвыситься более, чем сам Бог, но за этим самовозвышением последует унижение, которого еще не приходилось испытать никакому другому народу>.
Якоб Буркхардт, философ, выдвигавший на первое место не политическую историю, а историю духовной культуры, пришедший в итоге к пессимизму в отношении перспектив одухотворенной личности в либеральных общественных формациях, писал в 1870 году:
<Если немецкий Дух все еще реагирует своими собственными внутренними силами на этот огромный соблазн (внешней, материальной цивилизации), если он еще в состоянии противопоставить ему новое искусство, поэзию, религию, тогда мы спасены, если же нет, то нет…>. Однако еще красноречивее запись в дневнике самого кайзера Фридриха III, сделанная в конце французского похода в последний день уходящего 1870 года: <Скоро станет всем ясно, что нас не любят и не уважают, лишь боятся. Нас считают способными на любое злодеяние, и недоверие к нам все растет и растет. Дело не только в этой войне, а в том, куда завела нас открытая Бисмарком и введенная в оборот доктрина <железа и крови>… Кому нужна вся власть, военная слава и блеск, если нас повсюду встречает ненависть и недоверие… Бисмарк сделал нас великими и могущественными, но он отнял у нас наших друзей и доброе участие мира и, наконец, нашу чистую совесть>. Р. Римек приводит также слова И. Тургенева, который воспринял Германскую империю 1871 года как <глубочайшее разрушение всего того, что однажды его привлекло к немецкому духу>, и вопрошает, что бы тот сказал, если бы был современником будущего развития Германии229.
Р. Римек отмечает губительное воздействие на немецкое культурно-историческое сознание философии дарвинизма с его <борьбой за сосуществование> и <выживание сильнейшего>, которая своеобразно выразилась в историческом мышлении <птенцов> <гнезда Бисмарка>, склонных романтизировать войны за материальное жизненное пространство, в которых побеждает <лучший народ> и <лучшее государство>, и создавших целый <этос войны>. Надо заметить, что своим сугубо материалистическим земным целеполаганием этот <этос> весьма отличался от отношения к войнам Ф. Шеллинга или Ф. Достоевского, которые вовсе не обожествляли войны, как порой пишут, но видели в них, помимо смерти, также и проявление сугубо человеческой природы, способной на самопожертвование ради начал, за которые стоит умирать, – Вера, Отечество, честь, долг, любовь. А. де Токвиль, указывавший на опасность <деградации> человечества, поскольку <демократия не только заставляет каждого человека забывать своих предков, но отгоняет мысли о потомках и отгоражи-
"''Riemeck R. Op. cit-, s. 60, 66.
172
вает его от современников>, также именно в этом смысле писал, что <война почти всегда расширяет умственный горизонт нации, возвышает ее чувства>230.
Как только Бисмарк в 1866 году <железом и кровью> отъединил австрийцев от немецкого национального тела и основал немецкое единое государство под прусским владычеством, <идеализм> немецких либералов капитулировал перед милитаристскими успехами его Realpolitik. Бисмарк, спровоцировавший австро-прусскую войну, заподозрив опасные для будущей роли Пруссии тенденции в Дунайской империи, предопределил их будущее разделение. Ничего не меняет тот факт, что к рубежу XIX века оформилось австро-германское сближение, оно уже не сулило немцам объединения. Тем временем Германия попала под пристальное наблюдение англосаксов, всегда противодействовавших преобладающему влиянию какой-либо континентальной державы.
Хрестоматийные данные: обостряются франко-германские отношения, а после неустойчивых временных поворотов окончательно возобладало и резкое усиление англо-германского соперничества. Общее течение к выделению австро-германских интересов привело к оформлению Антанты: англо-французское соглашение 1904 года и русско-английское соглашение 1907 года. Однако поворот Англии к сотрудничеству с Россией в момент, когда, как писал в 1885 году С.Н. Южаков, <весь мир, европейский и азиатский, ожидает войны между Англией и Россией>, которая <должна стать мировой в самом полном и точном смысле слова>, нуждается в объяснении. Внимание русских аналитиков – Снесарева, Южакова, Чихачева – к <англорусской распре> не было экзальтацией. Русско-английское столкновение воспринималось в Европе как неизбежное не из-за <дипломатической щепетильности> или какой-то конкретной проблемы, а из-за самого факта существования России в ее границах, вступившего в противоречие с константами английской мировой стратегии.
Почему же Англия не начала войну с Россией, ведь ее бесспорное
превосходство на морях позволило ей поочередно расправиться с претензиями великих держав Нового времени. Но Россия представляла собой иной мир, причем не только масштабом, но иным геополитическим типом. Владычица морей не могла успешной морской войной нанести стратегическое поражение России, огромной континентальной державе, чьи побережья, даже Черноморское, все же не были для нее решающими военно-стратегическими факторами, как для Португалии, Испании, Голландии и Франции, которых Маккиндер именовал <полуостровной Европой>, а Южаков еще в 1885 году назвал <атлантическими> нациями именно в политическом смысле.
230 Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992, с. 469.
173
В похожем противоречии Англия оказалась к концу XIX века с Германией, которая рвалась к Средиземному морю и Балканам, усиленно создавала военно-морской флот (Вильгельм буквально <пожирал книгу Мэхэна>) и одновременно строила железную дорогу к Багдаду, что сулило реальное, а не мифическое, как русское, проникновение в Персидский залив и Индийский океан, поскольку железные дороги обеспечивали куда более быстрое сообщение, чем морское, и были действительно угрозой позициям Англии. Однако война против Германии также бессмысленна. Это была Mitteleuropa – <Континент>, который победить стратегически мог тоже только <Континент>. Бальфур и другие понимали, что без превосходящего флота Британия вообще не будет считаться державой, но Германия даже без всякого флота останется мощнейшей державой Европы, что относилось и к России. Сэр Эдуард Грей накануне Первой мировой войны признал ограниченность морской силы по отношению к континентальным державам: <Какое бы превосходство ни имел наш флот, никакая морская победа не приведет нас ближе к Берлину… Не может быть и вопроса о британском нападении на Германию, пока британская армия находится в таких малых размерах>. Но даже гипотетически огромная английская армия, отправляемая с Британских островов, не могла без континентальных союзников достичь ни Берлина, ни Петербурга, поэтому-то министр Грей объяснял недоумевающим по поводу сближения с Россией: <Если бы мы остались в стороне от существующих дружеских отношений и соглашений, мы бы остались без друзей>231.
Помочь Англии устранить Россию или Германию могла только европейская война – предпочтительно такая, где Германия и Россия были бы противниками. Заинтересованная во взаимном избиении континентальных соперников, Англия, не собиравшаяся тем не менее особенно воевать на суше, вошла в Антанту, в которой России, по выражению Дурново, была уготована роль <тарана, пробивающего брешь в толще германской обороны>232. Поэтому русско-английская часть Антанты сильно отличалась по глубине и обязательности от франко-русского согласия. Из мемуаров Г.Н. Михайловского можно почерпнуть, что слабая связанность Англии обязательствами осознавалась и в России, хотя, по-видимому, слишком поздно: <Сердечное согласие России и Англии в начале войны не носило универсального характера; два вопроса решались более или менее ясно – среднеазиатский по соглашению 1907 года и, менее определенно, примыкание Англии к России и Франции против Тройственного союза в делах европейских, вопрос же о Константинополе был самым боль-
