158

люция и контрреволюция в Германии> (1852 г.) Энгельс рисует страшную картину: оказывается, цивилизованным нациям угрожает возможность объединения всех славян, которые могут посметь <оттеснить или уничтожить непрошенных гостей… турок, венгров, и прежде всего ненавистных… Niemetz, немцев>. Панславизм с русским самодержавием во главе был тем кошмаром, который мучил Энгельса, подобно кошмару коалиций, мучившему Бисмарка.

<В кабинетах нескольких славян историков-дилетантов возникло это нелепое, антиисторическое движение, поставившее себе целью ни много ни мало как подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку, город – деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру – примитивному земледелию славян-крепостных, – кликушествовал классик. – Но за этой нелепой теорией стояла грозная действительность в лице Российской империи – той империи, в каждом шаге которой обнаруживается претензия рассматривать всю Европу как достояние славянского племени и в особенности единственно энергичной его части – русских; …той империи, которая за последние 150 лет ни разу не теряла своей территории, но всегда расширяла ее с каждой… войной. И Центральная Европа хорошо знает интриги, при помощи которых русская политика поддерживала новоиспеченную теорию панславизма>209. И мышление, и политика самого Николая I, свято соблюдавшего принцип легитимизма и Венскую систему 1815 года, тем более его канцлера К.В. Нессельроде, больше всего дорожившего взаимопониманием с князем Меттернихом, были так далеки от этих мнимых целей! Россия не только не имела никакого отношения к славянскому конгрессу в Праге, но, напротив, была чрезвычайно озабочена, что такое впечатление может возникнуть у Вены, а единственным русским на этом конгрессе был Михаил Бакунин…

В России действительно сочувствовали культурному возрождению западных славян и оказывали ему материальную поддержку, однако безосновательность обвинений, что готовилось их включение в Российскую империю, пишет Е.Спекторский, видна из того, что <К.С. Аксаков был арестован за мечты о соединении славян с Россией, а увлекавшийся идеею славянской взаимности Н.И. Костомаров и другие члены Кирилло-Мефодиевского братства в Киеве попали в Петропавловскую крепость по требованию австрийского правительства>210. Даже в период Русско-турецкой войны 1877-1878 годов и освобождения Болгарии единственный дипломат, которого с натяжкой можно назвать панславистом, граф Игнатьев, русский посол в Константинополе, постоянно наталкивался на более чем сдержанное отношение внешнеполитического ведомства к его идеям и, по

209 Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. М., 1957, т. 8, с. 56-57.

210 Спекторский Е.В. Указ соч.

159

признанию патриарха британской балканистики Р.В. Сетон-Уотсона, <принадлежал к личностям, чье славянское рвение далеко превосходило политические инструкции центрального органа>211.

Однако не только мифический панславизм русских царей вызывал революционное негодование Ф. Энгельса. Не менее гневную отповедь вызвал и <демократический панславизм> Михаила Бакунина. Идея Бакунина об органическом слиянии революционных потоков Западной Европы и освобожденного от иноземного ига славянства в подлинно общеевропейской революции для Энгельса была крамольной. Бакунин осмелился считать славян достойными участвовать в борьбе за демократическую Европу, в которой им вовсе не отводилось место. Энгельс обрушился212 на бакунинскую речь на славянском съезде в Праге в 1948 году: <Призыв к славянам. Сочинение русского патриота Михаила Бакунина, депутата славянского съезда в Праге>. <Русский патриот> призывал не только к единению славян и их освобождению, он говорил о <протянутой братской руке немецкому народу>, о <братском союзе мадьярам, ярым врагам нашей расы… во имя свободы, равенства, братства всех наций>. Что же классик интернационализма? Равенство и братство – не для всех, и Энгельс отрезал, что <речь идет не о братском союзе всех европейских народов под одним республиканским знаменем, а о союзе революционных народов против контрреволюционных>.

Энгельс полагал славян народами, которые <нежизненны и никогда не смогут обрести какую-нибудь самостоятельность>. Они якобы <никогда не имели своей собственной истории… и лишь с момента достижения ими первой, самой низшей ступени цивилизации уже подпали под чужеземную власть или лишь при помощи чужеземного ярма были насильственно подняты на первую ступень цивилизации>. В тевтонском задоре Энгельс утрачивал последние проблески интернационализма. Славяне не просто ничтожный мусор истории – они <всюду… были угнетателями всех революционных наций… У всех панславистов национальное, т.е. фантастическая общеславянская национальность; стоит выше революции>. Но <способные и энергичные> немцы и венгры являются не только символом прогресса и революции, но также просветителями и носителями цивилизации для славян. Одной из причин Дранг нах Остен и германизации славянских земель в работе <Революция и контрреволюция в Германии> была названа <необходимость ввозить из Германии почти все элементы духовной культуры>. Но в молниях против Бакунина Энгельс уже полностью обнажил, что предмет заботы его пролетарского интернационализма – немецкий Grossraum.

"'Seton-Watson R.W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. L., 1935, p. 19.

212 Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. М., 1957, т. 6, с. 289-306.

160

<Поистине, положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых <прав>! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемско-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны <южнославянской республикой> от своего естественного (выделено. – Н.Н.) выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обрезанный крысами хлеб! И все это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность… земледелие и культуру!> Именно в этом ключе Энгельс и заключает: <Там, где речь идет о существовании, о свободном развитии всех ресурсов больших наций, там сентиментальная заботливость о некотором количестве разбросанных в разных местах… славян не играет никакой роли>.

Исключение классики делали для поляков – <единственной славянской нации, чуждой всяким панславистским вожделениям. Слова поляк и революционер, – пишет Энгельс, – стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы и восстановление их национальности, в то время как чехам, хорватам и русским обеспечены ненависть всей Европы и кровавая революционная война всего Запада против них>, что вызывает аналогии с отношением к сербам <демократического> мирового сообщества в 1999 году. Отказывая православным славянам в праве бороться против прогрессивных Габсбургов, марксисты, казалось, безусловно поддерживали поляков и их ненависть к <реакционной> России.

Этой мистической ненавистью был сжигаем Адам Мицкевич. На одном из собраний разноплеменных либералов, мечтавших о революциях, социализме и сокрушении империй, он пламенно призывал к новому походу на Россию <двунадесяти языков>, разумеется, под флагом демократии, которая <собирается в новый открытый стан> и <снова ринется на освобождение всех притесненных народов, под теми же орлами, под теми же знаменами, при виде которых бледнели все цари и власти>. Повести же вперед этот стан должен был опять <один из членов той венчанной народом династии, которая как бы самим Провидением назначена вести революцию стройным путем авторитета и побед>. Это был Наполеон III – фигура, постыдно противоположная идеалам какой-либо демократии или либерализма, но зато враждебная русской политике, что способно было в глазах поляка превратить его в героя. Это с горечью описал А. Герцен, как и то, что, к чести собрания, Мицкевича никто не поддержал, а испанец Рамон де ла Сагра – прудонист, но, заметим, и сын народа, <притесненного> амбициями Бонапарта, да еще с помощью польского полка, не захотел оставить речь поляка без <протестации> и призвал погибель на всякий <деспотизм, как бы он ни