Киммериец вздохнул и перенес взгляд на другую скалу и на разбитый корпус "Ильбарса". Потом он начал прикидывать, кто же первым доберется сюда, "Акит" или "Ксапур", и когда это будет, ночью или на рассвете. Скорей, на рассвете, подумал он; ни один кормчий не рискнет приблизиться к Драконьей Челюсти во мраке.

Солнце уже шло на закат, и с погасшими красками заката угасла и ярость в душе киммерийца; теперь он чувствовал лишь расслабляющую дремоту, наплывавшую на него из темноты. Камень вдруг начал плавно покачиваться под ним, и Конан сел, ибо ноги его не держали - точь-в-точь как после хорошей попойки. Голова у него слегка кружилась, веки потяжелели, рев волн превратился в усыпляющий рокот, а холодный северный ветер, налетавший с берега, не мог побороть жар, бродивший в его крови.

На небе высыпали звезды, тускло мерцая из-за облачной пелены, затем начал восходить месяц, и в этот миг грондарское зелье все же одолело Конана. Уткнувшись лицом в колени, он погрузился в сон, и был тот сон крепок, как скала, что держала его на своей спине между морем и небом.

Но снились Конану не скалы и не воды, не пустые небеса, не скамья на галере и не весло в руках, не призрачная каменоломня, где он рубил камень, и не ворот, поднимавший из колодца бесчисленные кувшины с водой; не видел он ни надменного лица Иоллы, Сына Зари, ни злобной физиономии крючконосого колдуна, ни безликих грондарцев в глухих шлемах, ни даже Хадра Ти и волосатого Арргха. Всю ночь он летал на воздушном корабле и был счастлив, ибо тот магический корабль хоть и поглотил частицу его жизни, зато оставался послушен ему и покорен, как хорошо обученный скакун.

А когда наступило утро и он раскрыл глаза, над горизонтом уже поднимались мачты большой галеры, ветер раздувал ее паруса, и весла пенили воду.

"Акит" или "Ксапур"? - продумал Конан и встал на ноги.