Хорошо помню, при каких обстоятельствах я впервые увидел Джейн Фаулер. Только потому, что подробности той мимолетной встречи и сейчас так ярки, я и решаюсь положиться на свою память, иначе, признаюсь, трудно было бы поверить, что она не сыграла со мной злую шут­ку. Незадолго до того я возвратился в Лондон из Китая, и меня позвала на чашку чаю миссис Тауэр. Перед тем на миссис Тауэр напала страсть к перемене декораций — и с чисто женской беспощадностью она пожертвовала крес­лами, в которых многие годы так удобно располагалась, столами, шкафчиками, безделушками, на которых отды­хал ее глаз со времен замужества, картинами, привыч­ными за жизнь целого поколения, и предалась в руки специалиста. В гостиной у нее не осталось ни единой вещицы, которая о чем-то ей напоминала бы или поче­му-то была дорога ее сердцу; и в тот день она пригласи­ла меня полюбоваться модной роскошью, в какой ныне пребывала. Все, что только можно покрыть морилкой, было мореное, что морилке не поддается — раскрашено. Все вещи оказались разностильные, но друг с другом пре­красно сочетались.

— Помните, какой у меня прежде тут был нелепый гарнитур? — спросила миссис Тауэр.

Сейчас занавеси были великолепные, но строгие, ди­ван крыт итальянской парчой, обивка кресла, в котором я сидел, расшита крестом. Гостиная красива, роскошна без крикливости, оригинальна без вычурности, и однако мне здесь чего-то не хватало; вслух я ее похвалил, а мыс­ленно спросил себя, отчего мне куда приятней был до­вольно потертый ситец того высмеянного хозяйкой гар­нитура, акварели викторианской эпохи, которые столько лет были мне знакомы, и нелепые фигурки дрезденского фарфора, что украшали прежде каминную полку. Чего же мне, спрашивается, недостает в этих комнатах, преобра­женных весьма полезным мастерством декораторов, по­думал я. Может быть, души? Но миссис Тауэр обвела все вокруг довольным взглядом.

— Как вам нравятся мои алебастровые лампы? — спро­сила она. — От них такой мягкий свет.

— Признаться, я люблю освещение, при котором что-то видно, — улыбнулся я.

— Это так трудно сочетать с освещением, при кото­ром не слишком хорошо видно хозяйку, — засмеялась миссис Тауэр.

Я понятия не имел, сколько ей лет. Когда я был совсем молод, она была уже замужем и много старше меня, но теперь обходилась со мной, как со сверстни­ком. Она всегда повторяла, что не делает секрета из сво­его возраста — ей сорок, — и прибавляла с улыбкой, что все женщины себе пять лет убавляют. Она не пыта­лась скрыть, что красит волосы (очень приятного каш­танового цвета, чуть отливающего медью), — красит потому, поясняла она, что волосы отвратительны, пока седеют, а когда сделаются совсем белые, она их красить перестанет.

— Тогда все начнут говорить, какое у меня молодое лицо.

А пока что она и лицо подкрашивала, хотя и очень осторожно, и ее глаза были так хороши в значительной мере по милости искусства. Она была красивая женщина, изысканно одевалась и в приглушенном алебастровыми лампами свете выглядела ни на день не старше тех соро­ка, которые сама себе давала.

— Выдержать ничем не прикрытый блеск электриче­ской лампочки в тридцать две свечи я могу только за сво­им туалетным столиком, — прибавила она с насмешливой прямотой. — Там он нужен, чтобы сперва сказать мне гнусную правду, а потом помочь ее исправить.

Мы премило посплетничали об общих знакомых, и миссис Тауэр сообщила мне о новейших скандальных со­бытиях. После скитаний в дальних краях очень приятно было сидеть в удобном кресле перед пылающим ками­ном, у прелестного столика с прелестным чайным серви­зом, и разговаривать с привлекательной, интересной со­беседницей. Она обращалась со мной, как с блудным сы­ном, вернувшимся после многих похождений, и намерена была окружить меня вниманием. Она очень гордилась своими зваными обедами и гостей, гармонирующих друг с другом, подбирала с не меньшим тщанием, чем превос­ходное меню; едва ли не всякий приглашенный на один из таких вечеров радовался ему, как празднику. Вот и сей­час она назначила день и спросила, с кем я хотел бы встре­титься.

— Только об одном должна вас предупредить. Если Джейн Фаулер будет еще в Лондоне, мне придется вечер отложить.

— А кто такая Джейн Фаулер? — спросил я. Миссис Тауэр хмуро улыбнулась.

— Джейн Фаулер — мой тяжкий крест.

— Вот как!

— Помните, пока я не обставила все заново, у меня в комнате на фортепьяно стояла фотография — женщина в узком платье с узкими рукавами и золотым медальоном, волосы зачесаны назад, весь лоб открыт и видны уши, довольно курносая и па носу очки? Так вот, это и есть Джейн Фаулер.

— В те стародавние времена у вас в комнате было столько фотографий, — неопределенно сказал я.

— Как вспомню о них, меня дрожь пробирает. Я их все сложила в большущий пакет и отправила на чердак.

— Так кто же такая Джейн Фаулер? — опять с улыб­кой спросил я.

— Моя золовка. Сестра моего мужа, была замужем за фабрикантом на севере. Она уже много лет вдовеет и очень богата.

— А почему она ваш тяжкий крест?

— Она почтенная старомодная провинциалка. Вы­глядит на двадцать лет старше меня — и готова первому встречному сообщить, что мы вместе учились в школе. В ней необычайно сильны родственные чувства, а из родни у нее в живых осталась одна я, и она безгранично мне предана. Когда она приезжает в Лондон, ей и в голову не приходит остановиться где-нибудь еще — как бы я не оби­делась! И она гостит у меня по три недели, по месяцу. Мы сидим тут, а она вяжет или читает. Иногда, не слушая никаких отговорок, везет меня обедать в «Кларидж», вид у нее курам на смех, ни дать ни взять старуха поденщица, и все, кому я меньше всего хотела бы попасться на глаза, оказываются за соседним столиком. А когда мы едем до­мой, она объясняет, до чего ей приятно устроить мне ма­ленький праздник. И она собственноручно шьет для меня стеганые чехлы, которыми я вынуждена накрывать чай­ник, пока она у меня, и вышивает салфеточки и дорожки для обеденного стола.

Миссис Тауэр задохнулась от длинной речи и умолкла.

— Мне кажется, вы, с вашим тактом, могли бы найти какой-то выход из положения.

— Но поймите, мне не к чему придраться. Она без­мерно добра. Золотое сердце. Она мне надоедает до смерти, но я изо всех сил стараюсь, чтобы она об этом не дога­далась.

— Когда же она приезжает?

— Завтра.

Едва последнее слово слетело с губ миссис Тауэр, у парадной двери позвонили. Из прихожей донесся приглу­шенный шумок, и через минуту-другую дворецкий ввел в гостиную немолодую леди.

— Миссис Фаулер! — возвестил он. Миссис Тауэр вскочила.

— Джейн! — воскликнула она. — Сегодня я тебя не ждала.

— Да, дворецкий мне так и сказал. А я точно написа­ла в письме, что буду сегодня.

К миссис Тауэр вернулось присутствие духа.

— Ну, это не важно. Я всегда рада тебя видеть. К сча­стью, сегодня вечер у меня свободный.

— Ни в коем случае не хлопочи из-за меня. Если мне дадут на ужин яйцо в мешочек, больше ничего не надо.

Красивое лицо миссис Тауэр скривилось в мимолет­ной гримаске. Яйцо в мешочек!

— Ну, надеюсь, у нас найдется что-нибудь получше.

Я вспомнил, что хозяйка и гостья сверстницы, и внут­ренне усмехнулся. Миссис Фаулер выглядела на все пять­десят пять. Она оказалась довольно крупной особой; на ней была черная соломенная шляпа, с широких полей сза­ди на плечи спадала черная кружевная вуаль, плащ — при­чудливое сочетание строгости и аляповатости, длинное чер­ное платье, такое необъятное, словно под ним надето не­сколько нижних юбок, и прочные башмаки. Она явно стра­дала близорукостью, ибо смотрела на мир через большие очки в золотой оправе.

— Не выпьешь ли чаю? — спросила миссис Тауэр.

— Если это не доставит слишком много хлопот. Сей­час я сниму свою накидку.

Она принялась стягивать черные перчатки, потом сня­ла плащ. Ее шею обвивала массивная золотая цепочка с большим золотым медальоном, в котором, не сомнева­юсь, заключена была фотография покойного супруга. Потом она сняла шляпу и вместе с перчатками и плащом аккуратно положила в угол дивана. Миссис Тауэр поджа­ла губы. Что и говорить, наряд миссис Фаулер не слиш­ком подходил к строгой, но величавой красоте этой зано­во отделанной гостиной. Любопытно, подумал я, где она добывает такие необыкновенные одеяния. Платье не ста­рое, материя дорогая. Странно подумать, что портнихи еще шьют по фасонам, каких никто не носит уже четверть века. Седеющие волосы миссис Фаулер разделены посе­редине пробором, прическа самая простая, оставляющая лоб и уши открытыми. Волосам этим явно неведомы щип­цы какого-нибудь мсье Марселя. Взор гостьи упал на чай­ный столик, на серебряный чайник в георгианском стиле и чашки старинного вустерского фарфора.