Мое имя — Оотек, а мой народ живет у реки Людей. Когда-то нас было много и земля была добра к нам, но сейчас, в мое время, мы уже забыли те дни, когда олени наводняли тундру и дарили нам жизнь. Часто теперь приходит только голод, а олень — редко. Никто уже не живет у больших северных озер, хотя еще в дни юности моего отца палатки нашего народа стояли повсюду по их берегам. Я спускался вниз по реке до больших озер, но, достигнув их, поворачивал обратно, прочь с опустошенной земли.

Только обитающие в этих краях духи помнят те времена, когда можно было взобраться на холм посреди потока оленей и, куда ни кинь взгляд — на восток или на запад, на север или на юг, не увидеть ничего, кроме оленьих бурых спин и боков, и услышать только постукивание оленьих рогов да урчание их сытых животов.

Великие стада прошли… и, значит, все мы, жившие оленями, должны последовать за Уводящим по Снегу, как ушел за ним и мой отец весной этого года.

Прошлой зимой, как только лед прочно сковал озера, наступила пора метелей, и много дней мы не выходили наружу из своих иглу. Дети притихли и перестали играть, а старики украдкой тревожно поглядывали в темноту входного туннеля. Снег засыпал все иглу, и мы не могли даже отправиться на поиски ивовых прутиков, чтобы подкормить огонь. Темнота и холод наполнили иглу, поскольку давно уже был съеден олений жир, которому следовало гореть в плошках, чтобы освещать жилища людей. И так мало оставалось запасов мяса от тех считанных шедших на юг оленей, которых мы смогли забить осенью, что собаки стали умирать от голода. И мы сами были уже недалеки от этого.

Однажды Беликари, живший ко мне ближе всех из семи семей стойбища, пришел сказать, что бешеный песец забежал в лаз его иглу, где лежали собаки, и успел покусать трех из них, пока не был разорван остальными. Беда еще в том, что, когда песцы заболевают бешенством, их шкурки сильно портятся, и, даже если пурга уляжется и позволит выйти из иглу, нам незачем будет осматривать ловушки.

Прошло еще много дней, пока метель утихла и установилось холодное безветрие. Никто из людей не умер, хотя старики едва могли приподняться с лежанок. Мы, те, кто помоложе, собрали оставшихся собак и отправились за мясом, припасенным нами на Плоской равнине. Но нашли его совсем немного, почти все хранилища были занесены громадными затвердевшими сугробами, которые засыпали наши отметки.

Женщины и дети помогали нам умерить голод, разрывая сугробы вблизи иглу и выискивая там рыбьи кости и обрывки старых шкур, из которых они делали похлебку. Так мы надеялись перебиться, пока теплые ветры весны и все более длинные дни не вернут к нам снова оленей из поросших лесом южных земель.

Но лед спустя много дней после того, как он должен был сойти, все еще тяжело и твердо лежал по рекам и озерам, а дни, казалось, становились холоднее и холоднее. Мы уже стали сомневаться, наступит ли когда-нибудь конец этой зиме. Съели все, что могли отыскать, а олени все не шли. Мы ждали… что же еще мы могли делать? Съели последних собак, а оленей все не было.

И вот однажды мужчины сошлись в иглу Оуликтука. Его жена Куни сидела на лежанке с ребенком на руках; ребенок был мертв. Мы знали, что уже скоро многим женщинам придется баюкать на груди такое горе. Мой двоюродный брат Охото высказал мысли, что мучили нас, вслух:

— Может быть, людям теперь надо уйти отсюда. И возможно, направить свой путь на юг, куда пришли жить белые люди. Может случиться, у них окажется еда, которой они смогут поделиться с нами.

Белые люди только недавно поселились на краю нашей земли, чтобы скупать у нас шкурки песцов. Идти туда было очень далеко, и только Охото бывал там прежде. Поскольку собаки уже не могли нам помочь, мы понимали, что все надо будет нести на себе, а дети и старики не смогут ехать на собачьих упряжках, как им подобало. Мы знали, что не все из них увидят жилища белых людей… но ребенок у Оуликтука и Куни уже умер. Мы решили идти.

Женщины приготовили и скатали несколько шкур для укрытий и спальных мешков, дети взяли то, что смогли унести, а мы, мужчины, навьючили свои тюки на плечи, и все вместе покинули свое стойбище у реки и отправились на юг.

Как только мы двинулись, солнце стало пригревать, и пять дней мы шли, по колено утопая в снежном месиве. Мать моей жены давно уже потеряла счет прожитым годам, но тоже не отставала и даже помогала разбивать стоянку в конце каждого дня. Но на пятый вечер она не стала предлагать свою помощь. Она села, прислонившись спиной к камню, и заговорила, обращаясь к Илюпэли, моей дочери, и ни к кому больше. Она подозвала ребенка поближе к себе.

Я наблюдал издали, как древняя старуха положила свои иссохшие руки на головку дочери. Я слышал, как она тихо пела ребенку песню своего духа — тайную песню, которая перешла к ней от матери ее матери и с помощью которой она могла призывать Помогающего Духа. Тогда я понял, что она решила свою судьбу.

Это был ее выбор, не в моей власти и не во власти моей жены было отговорить ее, мы даже не смели сказать ей, как горюем. Ночью она покинула стоянку, никто не видел, как она ушла. Мы больше не называли ее имени вслух, ибо никто не может произносить имя того, кто ушел в тундру вслед за Уводящим по Снегу, пока это имя вместе с опекающим его духом не получит народившийся младенец.

На следующий день мы достигли места Тонких Палочек [1]. Здесь хватало хвороста и мы смогли наконец развести огонь и обогреться. Под вечер мы поравнялись с семьей Охото, сгрудившейся на корточках вокруг костра, где они растапливали снег для питья, потому что еды не было. Охото рассказал, что его дочь упала и не могла больше подняться, поэтому пришлось устраивать стоянку. Когда подтянулись остальные, стало ясно, что многие — как старики, так и молодые — не могут дальше идти, а Охото полагал, что от дома белого человека нас отделяло еще два или три перехода.

Почти весь день я нес Илюпэли на плечах и так устал, что не мог ни о чем думать. Я лег у костра и закрыл глаза. Илюпэли легла подле меня и прошептала на ухо:

— Там за деревцами сидит белый заяц. Я подумал, что ей это кажется от голода, и глаз не открыл.

Но она снова прошептала:

— Большой жирный заяц. Она, Кто Приходила, сказала, что он там.

На этот раз я открыл глаза и привстал на коленях. Посмотрев, куда она указывала, я ничего, кроме зарослей низкорослой ели, не увидел. Все-таки я вытащил винтовку из тюка и пошел к деревьям.

Он и вправду был там.

Но одного зайца двадцати пяти людям хватило бы только на один зуб. Нам пришлось сильно призадуматься, как быть. Решили, что зайца съедят трое самых крепких мужчин: Алекахоу, Охото и я, чтобы нам хватило сил дойти до места белого человека. Моя жена развела костер вдали от стоянки, иначе другим пришлось бы мучиться от запаха приготовляемого мяса. Она сварила зайца, и мы втроем поделили его; потроха, кости, кожу и голову оставили на суп детям.

Из лагеря отправились по замерзшему ручью, избегая рыхлого снега. Мои кожаные сапоги износились и прохудились, поэтому ноги скоро занемели от холодной воды под тонкой коркой льда, которую мы проламывали при каждом шаге. Но по телу от желудка разливалось тепло, я ни на что не обращал внимания.

Сгущались сумерки второго дня, когда мы вышли из ельника на прогалину у озера, где стоял дом белого человека. Его собаки почуяли нас и завыли, а когда мы подошли ближе, он открыл дверь и встал в проеме, освещенный ярким светом лампы, горящей позади него. Мы остановились и не двигались с места: это был незнакомый человек, и к тому же белый, а мы видели совсем мало белых людей. Он обратился к нам, но не на нашем языке, и мы не могли ответить. Тогда он заговорил снова, очень громко, а мы снова не ответили, и он ушел обратно в дом.

С наступлением темноты усилился холод, и наша мокрая обувь заледенела. Я подумал об Илюпэли и очень захотел что-нибудь предпринять, но не знал, что следовало сделать.