На реке ледоход, вдоль берегов плыли льдины в окурках и апельсиновых корках, медленно-медленно, но очень быстро. А на левом берегу во мгле вечерней полыхали шкафы. Шкафы мне всегда почему-то жаль. К тому же было не видно, кто их туда приносил и бросал в огонь, как будто они подвергали себя самосожжению.

Мимо меня по мосту проходила влюбленная пара. Юноша что-то рассказывал, я только услышала, он говорил своей любимой девушке:

— Кишки они выедают сразу.

«А тело — потом?» — я подумала и неожиданно пересекла границу ума.

Мое сознание величественно поплыло по всей дуге моей жизни в смерть, где светился один фиолетовый свет, который мне раньше казался голубым, художники называют его «фрост», там не было никого и ничего, но слышался гул, с которым горели на берегу Москвы-реки старые шкафы. Потом я вернулась по этой дуге назад, как Билли Пилигрим, пока не дошла до утробы жизни, где был алый свет и плеск. И вновь очутилась на Крымском мосту. Я полностью потеряла понятие о времени и помню только, что шла ночью, и шла долго, потому что улицы были очень красивы в лунном свете.

Когда я вернулась домой, позвонила моя мама Вася.

— Где ты гноишь Маяковского и Горького? — спросила она очень строго. — Обозначь их местоположение, где они гноятся, я их заберу.

Через полчаса Вася позвонила и всех нас — Левика, мальчика и меня, если мы ее любим, попросила посмотреть «Чапаева».

Я посмотрела «Чапаева», напилась и дебоширила всю ночь. Левик, как мог, пытался меня урезонить.

— Что ты плачешь, человечек? — он спрашивал. —

Еще последняя песчинка не упала, а ты плачешь.

Утром я отправилась к доктору Гусеву. Он молча смотрел на меня, дым шел у него из ушей и из глаз, а я стояла и плавилась под этим взглядом, вообще уже не понимая, как я должна на все это реагировать.

— Что, жопа, не выдерживаешь спокойного взгляда? — спросил Анатолий Георгиевич с паучьей свирепостью. — Простого, никакого, без обожания? — И в голосе его зазвучал титан. — А как ты испугаешься того божественного взора, который смотрит на всего тебя — до дна — до того самого момента, когда ты был амебой. Это невозможно выдержать. Вся твоя дурь, незначительность, все твои мели и прибам-басы — все освещается, высвечивается, и первое, что тебе захочется, — убежать! Что ж, — говорит он, — убирайся, не мозоль мне глаза.

А я стою перед ним — с отчаянием и той же необъяснимой улыбкой на губах. Ноги у меня как ватные. Земля разверзлась подо мной.

Тогда он взял и просто-напросто спустил меня с лестницы.

Сердце горит, мне нужно успокоиться, я села на лавочку во дворе, вздохнула и вдруг почувствовала: тот, кто вздохнул, не я — что-то дышало мной, вся Я была только одним дыханием, свободным ото всего. Ничто не принадлежало этому дыханию и никто, ни возраста у него не было, ни пола, там не было ни доброты, ни ума, ни страха, ни привязанности, ни надежды, ни дома, ни тела, ни почвы под ногами… Дыхание всех-всех людей и всех зверей, всех жаб, и кузнечиков, и голубей, всех рыб и растений, рек, гор и озер, весь мир, вся Вселенная дышали мной. Кого во мне не было? Все во мне были.

Я пошла домой, рухнула и проспала пять часов.

Вечером он позвонил мне по телефону.

— Мне кажется, какой-то холодок пробежал между нами, — сказал доктор Гусев чуть более миролюбиво, чем он обычно теперь разговаривал, с тех пор, как мы стали с ним осуществлять Программу Просветления Вернера Эрхарда.

— Какая ерунда, — говорю я и не могу унять дрожь, как сеттер, когда он почуял лес, землю, и чует ежа. — Все, что вы говорите или делаете — прекрасно.

— Правда?! — он очень обрадовался. — Ты знаешь, я познакомился с женщиной в парке. Она рассказала обо мне своей подруге. И та ей сообщила, что один тип тоже так знакомится с женщинами, а потом убивает их и ест.

«Я вегетарианец», — заметил Анатолий Георгиевич.

«И он — вегетарианец», — сказала она.

— Все уж слишком стоят на Земле и глядят себе под ноги, — он говорил. — Не замечая того, что земная поверхность — это берег космического океана. А я стою — там — в космосе — вниз головой — и смотрю себе под ноги.

Одна у него была неутоленная страсть — к аудиотехнике. Любой магазин электроприборов вызывал в нем священный трепет. Взгляд его останавливался, пульс учащался, почти в религиозном экстазе он заходил внутрь и с порога просил показать ему паспорт с параметрами какого-нибудь сногсшибательного музыкального центра за сто тысяч долларов, который ему не светит ни при какой погоде. Он часами дотошно изучал ассортимент, уточнял параметры, сравнивал, перепроверял, высказывал разные подозрения насчет подделок, называл все магнитофоны уважаемых западных фирм корейскими мыльницами, пока его однажды с позором не выставили из магазина.

Он вернулся домой, позвонил мне и в ужасе рассказал во всех подробностях, как это было. Как он не хотел уходить, упирался, тогда они сказали: «Нам что, позвать охрану?» И все в таком духе.

— Я теперь боюсь, — поделился он самыми сокровенными опасениями, — эти продавцы расскажут обо мне продавцам всей электронной техники Москвы, разошлют фоторобот, и меня никогда больше не будут пускать в магазины электроприборов!

Как-то он мне сказал:

— Я давно хотел тебе предложить: давай с тобой вместе Богу помолимся?

— Вы думаете, слившись, наши голоса станут в два раза громче и ОН нас услышит?

— Да. Кстати, заодно я научу тебя, как сделать так, чтобы твой голос был услышан. Молиться надо: первое — без слов! Второе, идиотка: молиться надо, ни к кому не обращаясь. Ни к кому конкретно! Ничего не выпрашивая! Просто немного направляя, уж если ты этого хочешь.

Месяц за месяцем он осыпал меня оскорблениями, прямо в лицо всячески выказывал мне пренебрежение, я хлопала дверью, обижалась и снова приходила к нему на прием. Надо сказать, это довольно дорого стоило. И, как нам казалось с Анатолием Георгиевичем, не давало тех результатов, на которые рассчитывал в своей Программе Просветления Вернер Эрхард.

— Программа Эрхарда рассчитана всего на пять дней! — орал доктор Гусев. — На пятый день люди с обусловленными мирскими умами взрываются, постигнув бессмысленность слов. Ты, Люся, гиблый вариант, псих с железными нервами! Где мне найти человека, — он горестно восклицал, — для которого ничего бы не значили слова? Я бы с ним поговорил…

Только теперь мне стала открываться тайна его паломничества. Только сейчас, когда я все время думаю о смерти, когда я вижу ее повсюду, когда она проникает даже в мои сны, я начала понимать, что он испытал, путешествуя во чрево кита.

Нет, я не собиралась отступать. Я не имела права его подвести, он мне доверял, как никому. Поскольку никто его не мог вытерпеть так долго. Он мне сам говорил:

— Из всех, с кем я круто обхожусь, с ума не сошла только ты. Потому что ты уже была сумасшедшая.

Я твердо верила: именно он избавит меня от моей нерадивости, научит, как сделать из своей жизни самое лучшее, что я смогу, и тогда я узнаю любовь, перед которой все меркнет, все восходы и закаты, все деревья, все звезды и солнце, потому что все это — лишь отраженье т о й Л ю б в и. И не видел того глаз, и не слышало ухо, что приготовил Бог для любящих Его.

Так что, клянусь, у меня и в мыслях не было послать его к черту до того момента, как я достигну обители чистых и стану пригодна для бесконечности. Я только боялась, он сам не выдержит и пошлет меня. Поэтому я аккуратно, лишь только затянутся раны, звонила, записывалась и возвращалась в его кабинет, готовая ко всему.

Однажды я не смогла прийти на прием и попросила зайти к нему Левика. Левик зашел с фотоаппаратом, само дружелюбие, представился очень церемонно и говорит:

— Если вы не возражаете, Анатолий Георгиевич, я вас сфотографирую в вашем кабинете под секирой. На мой взгляд, вы являетесь великим психотерапевтом всех времен и народов. Я уверен — за шокотерапией будущее! Мою жену Люсю просто не узнать. Она меня больше ни к кому не ревнует, а то ревновала к каждому телеграфному столбу. Да и в быту лучше стала. Все время сидит дома и стирает, мы даже белье перестали в прачечную относить.