Вся Антонина Кирилловна состояла из трех элементов — попа, грудь и живот. Но, проплывая мимо зеркала, она взглянула горделиво на свое отражение и произнесла:

— Красота — это страшная сила.

Видимо решив, что в сложившейся ситуации поговорить о мужчинах — то же, что во всех остальных случаях — беседа о погоде, она одарила меня еще одной сакраментальной фразой:

— Мужчина — он поздно умнеет и рано дуреет.

И Антонина Кирилловна стала искусно развивать свою мысль, иллюстрировать на примере личной жизни, как, имея мягкий и беззащитный характер, сама она ни разу не изловчилась угодить в этот краткий, практически неуловимый промежуток.

Я чуть не забыла, зачем пришла. Это была такая умора. Вообще, мне хотелось поскорее просвистеть этот эпизод, не люблю я о нем вспоминать, однако жаль вас лишать, Анатолий Георгиевич, ее дивной истории.

— Был у меня мужчина, — рассказывала Антонина Кирилловна, беря шприц и засасывая туда какую-то жижу. — Не мог без меня ни дня. Как он меня любил! Ну прямо боготворил… Он был хронический алкоголик. Пить он начинал рано утром — через час после пробуждения. Таким образом, у него на жизнь оставалось очень мало времени: с семи до восьми утра, пока он трезвый, как стекло, а начиная с завтрака — в с е! Так вот: он навострился меня приглашать к себе ДО работы!..

— Ложитесь, — сказала она и указала мне шприцем на свою кровать.

Я оглянулась и увидела то, что снилось мне потом всю жизнь, как моему папе Мише — бездонное крымское звездное небо.

Нет, это была не постель, это был колоссальный могильный курган. На этой постели покоились тени погибших городов, тут шли в лунном свете караваны верблюдов, охваченные неотступной тоской, здесь можно было встретить обломки кораблекрушений, плавучие льдины, кристаллы кварца, куски асбеста, бедро жирафа, кости больших сомов и мелкие останки газели, тут можно обнаружить несколько скелетов, черепа которых унесены ветром, насчитать восемь некрополей и около семи тысяч могил, здесь плавают лягушки, барахтаются дикие утки, тут останавливаются перелетные птицы — синие голуби и пепельные цапли, здесь был убит последний крокодил Тассили, а древние носители берберских языков, пришедшие сюда задолго до христианской эры, из-за коровьей чумы потеряли свои стада.

Я поняла, что лягу сюда и бесследно исчезну, как здесь исчез до меня не один человек, лег — и нет его, испарился, покончив разом со всеми своими проблемами.

О, Лорелея, одна ты поймешь, как мне захотелось оттуда смыться! Удрать, пока не поздно, унести ноги, ведь я всегда рано или поздно бросаюсь бежать сломя голову отовсюду, это мой принцип, мое жизненное кредо — все хорошо, хорошо, вдруг какой-то колокольчик звенит: беги! И тогда я бегу, не успев даже попрощаться, и я вам наврала, Анатолий Георгиевич, мол, меня, видите ли, все бросают: меня все бросают официально, когда уж некого и бросать. Потом я часто жалею, но удержаться не могу никогда.

Не приближайся ко мне, женщина, там, наверху, на тебя за это дело будет наложено страшное взыскание. Да знаешь ли ты, кто я такая? Ты знаешь, кто я??? Никто!

Ох, до чего же мне было плохо. Такая тоска — ужасно. Я лежала на чужой кровати и все пыталась вспомнить что-нибудь хорошее — Черное море, где я отдыхала когда-то, или березовую рощу.

Потом я встала и подошла к окну. И вдруг вспомнила, как я учила Роальда плакать. Он мне сказал, дурачок, что не умеет плакать.

А я говорю:

— Это очень просто. Встань около окна, прижмись лбом к стеклу. Теперь делаешь глубокий вдох, и слезы сами начинают литься, видишь? видишь? и ты стоишь и горько плачешь о своей погубленной жизни.

— Ну, вот и все, — сказала Антонина Кирилловна. — Кровь будет большая, — предупредила меня эта постаревшая Кассандра, почему-то не умершая молодой, чудом увильнувшая от расплаты за свой ужасный пророческий дар.

К вечеру ее предсказание сбылось.

Это были реки крови, море крови, целый океан, это было крови не спрашивайте сколько, я истекала кровью, как туша оленя, подвешенная вниз головой, где бы я ни появлялась, все вокруг моментально окрашивалось кровью, белые перья почтовых голубей, белизна цветущих яблонь, молочные туманы, белоснежные арки, прозрачная роса, ледяные цикламены, ветер, листья, стволы, луна и солнечные заливы. Как бык заколотый, сказал бы Лорка, шаталась я по городу, оставляя везде и повсюду лужи дымящейся крови. Я даже никогда не подозревала, что, в сущности, некрупный человек типа меня может являть собой резервуар такой тьмы-тьмущей крови.

Это длилось бесконечно и продолжалось до тех пор, пока земля стала уходить у меня из-под ног, тогда я опустилась на асфальт и закрыла свое лицо пропитавшимся кровью пончо.

Тут откуда-то сверху приблизился ко мне красивый молодой человек со старомодно зачесанными назад волосами. На нем была ослепительно белая накрахмаленная рубашка. Я испугалась, что обагрю ее кровью. Но он мне сказал очень ласково:

— О, моя Лорелея! — Взял за руку, и я поняла — сам поэт Генрих Гейне спустился за мной с небес и уводит по взлетной полосе ангелов.

Очнулась я в больнице в операционном отделении. Меня положили в коридоре прямо напротив операционной, чтобы, во-первых, далеко не возить и потому что в палатах не было места.

Спустя дня два или три Роальд передал мне авоську с апельсинами и записку. Черт меня знает, зачем я всю жизнь храню эту дурацкую записку?

«Люся! Ешь апельсинчики! От них, говорят, кровь сворачивается».

Я иногда звонила ему оттуда. У него была страшная хандра.

— Сейчас я в депрессии, — он говорил. — Но через месяц я снова буду балагур и весельчак.

Он спал двадцать четыре часа в сутки. Видимо, это помогало ему преодолеть смутную тревогу и обрести спокойствие перед лицом очередных превратностей судьбы.

— Как твое здоровье? — он бормотал сквозь сон. — Возьми мое здоровье себе, потому что ты нужнее человечеству.

— Я тебя не разбудила? — я спрашивала.

— В худшем случае, — он отвечал, — только солнце может разбудить меня.

Однажды к телефону подошел Яков Михайлович.

— Зря ты с ним спуталась, с этим прохвостом, — сказал он. — Ты хорошая девушка, а он блатной.

— А вы, Яков Михайлович, жупан! — ответил Роальд в параллельную трубку. — Ты представляешь, Люся? Я просыпаюсь, а у моего изголовья лежат две книги: «Кротость, как ее достичь?» и «Сладострастие, как от него избавиться?»…

— Сегодня я встал, — он рассказывал, — поблагодарил Господа за то, что на Земле мир, пропел магические мантры и снова начал пить. Свой запой я хочу завершить в воскресенье вечером, и с понедельника снова примусь навещать тебя и осыпать цветами. Только среда у нас у кроликов заветный день, как для евреев суббота. Мы не зажигаем огня, мы думаем о небе.

С каждым моим звонком его голос звучал все глуше и дальше, пока совсем не стих. Я искала его на суше, и на море, и в воздухе, в беспредельной мертвой пустыне, где добывают селитру, искала, не находя даже следов.

А впрочем, никто и не надеялся, что этот кролик будет со мной всегда.

— Я очень не люблю слова «всегда», — он мне сказал однажды. — Как будто ты обнял кого-то, а рука закостенела.

И он вовсе не собирался становиться отцом моих детей, это было заметно невооруженным взглядом.

— Я к детям, — он мне признавался, — вообще испытываю одно отвращение. Сами бледные, глазки-буравчики, зубы в разные стороны, ходят с черными воздушными шарами, выворачивая пятки, и смеются злым смехом.

К тому же не будем забывать, что его настольной книгой являлась не «Педагогическая поэма» Макаренко, а «Секс в жизни мужчины»!

Это был король секса, гений дефлорации, это был мне подарок, которого я ничем не заслужила, и я не держу на него обиды за то, что в один прекрасный день он решил начисто смыться и начать новую великолепную жизнь, не заплатив за квартиру, оставив записку на столе у барометра: «Яков Михайлович! Поймите меня и простите… Только огонь нам судья на погребальном костре».