В недалеком прошлом те, кто ездил по дороге Литл Иджипт, там, где южный Иллинойс сливается с Кентукки в районе реки Камберленд, замечали рекламу Жевательного табака Каца, нарисованную на сараях вдоль дороги, — в то время Говард Гарни много работал. Теперь, чтобы увидеть творения Гарни, придется ехать или лететь куда-нибудь в Нью-Йорк или — если, конечно, повезет — застать где-нибудь какую-то из его передвижных выставок. Хотя организаторам выставок не мешало бы застраховаться — ведь Гарни был своеобразным Джексоном Поллоком в настенной живописи, он работал с красками, которые попадались под руку, думая как можно быстрее закончить и получить деньги, поэтому за его работами на стенах сараев надо было ухаживать, как если бы они были нарисованы сахарной карамелью или паутиной, — ведь краска нередко осыпалась на гнилые доски. Кто-то говорил мне, что за этими картинками с рекламой Каца надо ухаживать так же, как за редкостями из египетских гробниц.

Но, кроме недолговечности его работ, египетский аспект значил для Гарни гораздо больше, чем реклама Жевательного табака Каца, — он жил ради этих кошек.

Да и умер он из-за них. Но это уже другая история… о ней вы никогда не узнаете из книжек с фотографиями настенных творений Гарни и не услышите в передачах, посвященных его жизни и работе. Но кое-кто рассказывал о египтянах, которые общались с ним… несмотря на то, что Говард знал, что кошки не боги, но он все равно их любил. И поэтому они отвечали ему любовью.

Когда я впервые познакомился с Говардом Гарни, я подумал, что это один из типичных стариков, которых можно увидеть в сельской глубинке: штаны слишком большого размера, поддерживаемые подтяжками или затянутые ремнем так туго, что едва можно было дышать, спина вопросительным знаком и плечи, подтянутые к воротнику, — такие старики обычно носят застиранные бейсболки или шотландские шапочки с помпонами, и независимо от того, как часто они бреются, их щеки всегда украшает восьмидюймовая щетина, покрытая слоем пыли. Такие люди обычно могут замешкаться на краю тротуара, потом останавливаются и стоят, погруженные в раздумья. Их не замечаешь до тех пор, пока такие старики не начинают кашлять.

Я устанавливал диафрагму на фотоаппарате, когда услышал его кашель в двух футах от меня — такие звуки моментально привлекают внимание. Это было в один из таких дней, когда облака закрывают солнце каждые несколько минут, постоянно изменяя количество естественного света, падающего на сарай, расписанную сторону которого я пытался сфотографировать… Машинально я оглянулся и произнес:

— Я не мешаю? Я пытаюсь настроить фотоаппарат.

Старик продолжал стоять, его руки по запястья тонули в карманах брюк, темные пятна от жевательного табака виднелись на его небритом подбородке, он уставился на меня затуманенными бледно-голубыми глазами. После нескольких попыток разомкнуть губы он наконец сказал:

— Ни одна уважающая себя кошка не хочет стать моделью… приходится рисовать в тот момент, когда на тебя не обращают внимание…

— Ага, — сказал я, вновь обратив внимание на шестифутовую кошку, нарисованную рядом с легендарным текстом: «Жевательный табак Каца — это кошачье мяу».

Эта кошка Каца была одной из лучших, из всех, что я видел, она была не похожа на другие плакаты с кошками, например Чесси из рекламы железных дорог, каждая кошка Каца была чем-то новым: другой цвет, другая поза, иногда изображалось несколько кошек сразу. Но эта была настоящим произведением искусства: серый тигр, животное, чью шкуру хотелось погладить и которая ощущалась мягкой, все кончики волос были белыми, и это придавало кошке своеобразную ауру, ее мягкая толстая шея говорила о том, что это скорее кот, достаточно взрослый, чтобы приносить потомство, но не такой старый, чтобы мочиться под себя или бояться драк. Это был молодой самец, двух или трехлетний. У него были благородные глаза, доверительный взгляд зеленых глаз с легкой желтизной, серо-розовый нос и рот, скрывавший кончики клыков. Он лежал на боку, так что были видны все четыре подушечки лап, каждая из которых была окрашена серыми и розовыми тонами, и может быть, даже каких-то оттенков не хватило в палитре художника. Его хвост был загнут кверху и покоился на задней лапе, он был загнут колечком… Но что-то в этой милой мордочке говорило, что стоило только погладить его грудку и сказать «Иди ко мне», и кот прыгнет прямо к вам в руки…

Но… учитывая то, что кот был серого цвета, а сарай, бывший фоном, быстро менял яркость, мне приходилось настраивать диафрагму, иначе мне бы не удалось запечатлеть этого кота Каца. Но облака перемещались все быстрее и быстрее…

— По-моему, Малыш сегодня не хочет фотографироваться, — произнес старик добродушным тоном, и я упустил очередную возможность сделать снимок в тот момент, когда снова выглянуло солнце.

Фотоаппарат повис у меня на груди, и я оглянулся и спросил:

— Это ваш сарай? Мне надо заплатить за то, что я фотографирую?

Старик кротко взглянул на меня, его затуманенные глаза широко раскрылись и в них отразилась боль, когда он произнес очередную фразу.

— Я уже получил за это деньги, но я хочу сказать, что это мой кот…

Когда он сказал это, все мое раздражение и недовольство моментально рассеялись и превратились в чувство стыда, смешанное с благоговейным страхом — этот старик в широченных штанах, должно быть, был тем самым Говардом Гарни, художником, который разрисовывал все сараи рекламой табака Каца по всему южному Иллинойсу и западному Кентукки, человеком, который еще пару лет назад продолжал рисовать и прекратил этим заниматься только тогда, когда возраст не позволил ему подниматься и спускаться по стремянке.

Я видел его профиль по Си-эн-эн несколько лет назад, когда он рисовал одну из последних реклам Каца, но все старики похожи друг на друга, особенно после того как облачаются в униформу из бейсболки и измазанных краской штанов, во всяком случае, работа произвела на меня гораздо большее впечатление, чем человек, бывший ее создателем.

Протянув руку, я сказал:

— Простите за то, что я сказал… просто… просто у меня осталось слишком мало дней от отпуска, а погода явно не располагает к съемке.

Рука Гарни была сухой и жесткой, он пожимал мне руку до тех пор, пока я сам не высвободил ее, и он ответил:

— Если обиды нет и обижаться не на что. Я надеюсь, Малыш подождет, пока облака тебя не устроят. Малыш очень терпеливый, но иногда стесняется посторонних…

То, как он произнес слово «Малыш», заслуживало того, чтобы написать эту кличку большими буквами, а не просто обозначать домашнее животное.

Оценив направление облаков, я понял, что Малышу придется ждать довольно долго, поэтому я направился к машине, взятой напрокат, которую я припарковал в нескольких ярдах от сарая, приглашая Гарни освежиться баночкой пепси из холодильника на моем заднем сиденье. Штаны Гарни при каждом шаге издавали шуршащий звук, чем-то напоминающий шуршание кошачьего языка, лижущего руку. А при каждом слове его дыхание, пропитанное запахом табака, чем-то напоминало запах, исходящий от кошек, — теплый и утробный… Старик сел в машину так, чтобы видеть Малыша, выставив ноги из машины и в то же время погрузившись в мягкое кресло. Шумно прихлебывая из банки, он сообщил мне:

— Я уже говорил, ни одна уважающая себя кошка не хочет быть моделью, поэтому единственный способ — создать свою собственную кошку… Память наилучший помощник…

Я чуть не захлебнулся пепси, когда он произнес эти слова, ведь я считал, что Гарни рисовал случайных кошек, болтавшихся вокруг сараев… но создавать такие точные, персонифицированные портреты по памяти и благодаря воображению…

— Забавно, когда меня впервые пригласили на работу к Кацу — это было еще в тридцатые годы, — важнее всего для них было выставить название на публику и написать огромными буквами. То, что я пририсовал кошек к рекламе Каца, — это моя идея, мне за это не доплачивали. Но ведь как здорово, а? И ведь люди стали на это обращать внимание. А потом, эти кошки составляли мне компанию, когда я работал, — чертовски одиноко там наверху на лестнице, когда ветер заползает за воротник и не с кем поговорить на такой верхотуре.