«Какой кошмарный сон», — сказал он себе, перестав стонать, и долго шарил у изголовья, прежде чем зажег свет. Но в комнате было сумрачно и тихо, знакомая мебель словно успокаивала его, удивляясь свету и его волнению. На ближней колокольне размеренно били часы, и он быстро пришел в себя. Погасив свет, он с удовольствием вспомнил объятия Де Гасперис и снова заснул.
Поздно утром его разбудила мать, которая, войдя в темную комнату, сказала:
— Проснись, Туллио… Тебя спрашивает твой друг.
Она открыла ставни и села в ногах постели, глядя на сына с тревогой.
— Знаешь, ты за последнее время очень осунулся… Посмотри на себя… Кожа да кости…
Мать всегда очень заботило, как Туллио выглядит, когда просыпается. Каждое утро, открыв ставни, она первым делом смотрела на его голову, лежавшую на подушке, и по тому, было лицо изнуренное или посвежевшее, судила, в котором часу Туллио вернулся домой и в какой компании был. Но Туллио, которого вдруг разбудили посреди сладкого сна и огорошили неприятной новостью, что его ждет какой-то неизвестный друг, ответил на эти обычные слова матери грубостью.
— Замолчи, бестолочь! — крикнул он, соскакивая с постели и подходя к зеркалу. — С чего ты это взяла? Откуда? Я прекрасно себя чувствую…
Но, быть может, из-за того, что яркое солнце нескромно заливало пыльную комнату, в пожелтевшем зеркале он и в самом деле увидел изможденное лицо, бледное, с каким-то красным пятном, и круги под глазами. От этого он помрачнел еще больше. А мать твердила свое:
— Погляди, погляди на себя… Лицо как у тяжелобольного…
— Да замолчишь ли ты, черт тебя побери!.. С чего ты все это взяла? крикнул он со злобой, приближая лицо к зеркалу. — Замолчишь или нет?
Мать расплакалась.
— Как тебе не стыдно, Туллио, так разговаривать с родной матерью! Да тебя словно подменили… С недавних пор тебя не узнать… И вид ужасный, и характер у тебя испортился… Ты был такой здоровый, упитанный, веселый… А теперь вот стал бледный, как мертвец, и тебе слова нельзя сказать, чтобы ты не накинулся на меня, как дикий зверь…
Эти слова лишь удвоили злобу Туллио.
— Замолчишь ты наконец? Я ничуть не переменился и прекрасно себя чувствую…
— Неправда, ты совсем не такой…
— Замолчи, тебе говорят!.. А еще хочешь, чтоб тебя не обзывали… Только бестолочь может рассуждать так, как ты… — Круто повернувшись, он отошел от зеркала в конец комнаты и стал надевать халат. — И потом, что это ты выдумала насчет какого-то друга? — спросил он. — Кто там меня ждет?..
— Не знаю, — ответила мать, не переставая плакать. — Этот человек сказал, что он твой друг и хочет поговорить с тобой о важном деле…
Брюзжа, Туллио вышел из спальни в коридор. Настроение у него было прескверное. «А ведь мать права, — думал он, — за последнее время я ослабел, изнервничался, раздражаюсь по пустякам». Занятый этими мыслями, он толкнул стеклянную дверь и вошел в гостиную.
Эта комната с массивной светлой мебелью и пустым столом, более чем когда-либо похожая на приемную министерства, была залита солнцем, которое проникало сюда через два окна и освещало толстый слой серой пыли, скопившийся здесь за много недель. Вот уже больше месяца Туллио не приглашал сюда друзей и не вел с ними умных разговоров. У одного окна, ярко освещенный солнцем, которое било ему прямо в морщинистое лицо, сидел Де Гасперис.
Он был по обыкновению в светлом спортивном костюме, но небрит и казался усталым. Когда Туллио увидел его, к нему вернулись все страхи, которые владели им накануне. «Пришел просить денег», — подумал он и твердо решил про себя не давать ничего.
— Добрый день, как поживаешь? — сказал он, подходя к гостю и радушно протягивая руку.
Де Гасперис пожал ее, пробормотав что-то невнятное. Потом оба сели.
— Прости, что я пришел так рано, — начал Де Гасперис тихим и ровным голосом. — Ты спал?
— Да нет же… Что ты! — сказал Туллио. — Как твоя жена?
— Превосходно… Кстати… — Де Гасперис поколебался. — Ты не видел ее?
— То есть как это? — удивился Туллио. — Я видел ее вчера вечером…
— Да, конечно, конечно, — поспешно согласился Де Гасперис. — Я это сказал просто так… Кстати, я пришел просить тебя об одном одолжении…
— Слушаю.
Де Гасперис, казалось, не столько робел, сколько отупел вконец. «Быть может, — подумал Туллио, — он просто пьян с раннего утра». Тот долго ерзал на стуле, щурился от солнца, потом сказал:
— У меня к тебе вот какая просьба: моя жена шьет несколько платьев, а у меня как раз сейчас нет денег, чтобы уплатить. Не можешь ли одолжить мне две тысячи…
— Две тысячи чего?
— Две тысячи лир, — сказал Де Гасперис без смущения, с какой-то забавной твердостью.
Они посмотрели друг на друга. «Вот оно!» — подумал Туллио. И вдруг почувствовал, что Де Гасперис каким-то образом, быть может от самой жены, узнал о том, что произошло между ними накануне в беседке. И теперь, как хороший земледелец, который, засеяв поле, собирает в срок урожай, он пришел получить мзду за новый роман жены. Он ожидал, что Туллио поймет его с полуслова и все будет чинно-благородно, без всяких протестов или — еще хуже — торговли. Это подтверждалось его ссылкой на платья жены. В самом деле, зачем бы стал Де Гасперис говорить о ее платьях, если бы не собирался сыграть на чувствах своего приятеля? И Туллио почувствовал, что у него никогда, не было таких веских оснований быть скупым.
— Мне очень жаль, — сказал он поспешно и встал, — право, жаль, но я ничем не могу тебе помочь.
Де Гасперис принял отказ без удивления, с тем же непроницаемым видом, с каким высказал свою просьбу.
— У тебя нет денег или ты просто не хочешь мне дать? — спросил он, тоже вставая.
— У меня нет, — ответил Туллио. Слова ему ничего не стоили, и поэтому он охотно пустился в объяснения: — Видишь ли, дорогой Де Гасперис… Я не богач; как ты сам можешь убедиться, мы с матерью живем очень скромно… Две тысячи лир в наше время большие деньги… К тому же отчего бы тебе не попросить портниху подождать?.. Эти люди привыкли, чтобы им не платили.
Де Гасперис, казалось, не слушал его. Он словно мог думать только об одном и как будто боялся, что если заговорит о другом, то погрязнет в разговорах и упустит главное.
— Значит, не можешь дать? — повторил он.
— Нет, честное слово, не могу.
Де Гасперис кашлянул в руку, глядя красными, глубоко запавшими глазами в окно, откуда струилось яркое солнце.
— Тогда одолжи мне сто лир, — попросил он, не оборачиваясь к Туллио.
И Туллио понял, что общими разговорами тут не отделаешься. Нужно отказать резко и решительно.
— Мне очень жаль, — сказал он, опуская глаза и разглаживая складки халата, — но и сто лир я дать не могу.
Де Гасперис закурил сигарету и долго молчал.
— Эти деньги нужны мне позарез, — сказал он, как всегда, тихим и непроницаемым голосом.
— Мне очень жаль, но никак не могу.
Наступило долгое молчание. Дым от сигареты Де Гаспериса завивался длинной голубой спиралью, которая постепенно раскручивалась и растворялась в залитом солнцем воздухе.
— Моя жена просила передать тебе привет, — сказал вдруг Де Гасперис и пошел к двери. — Мы оба извиняемся за то, что произошло вчера вечером… Звони.
Он сказал еще несколько слов в этом же духе и вышел в коридор.
Дверь в соседнюю комнату быстро захлопнулась — это подслушивала мать.
— Так ты живешь с матерью? — спросил Де Гасперис. И, не дожидаясь ответа, вышел на площадку, тихонько затворив за собой дверь.
Оставшись один, Туллио облегченно вздохнул и заперся в ванной, в уютном полумраке. Белая ванна была на три четверти полна зеленоватой неподвижной воды. Вода была горячая, над ней змейками вился пар. Туллио с удовольствием разделся, залез в ванну и стал потихоньку приседать, чтобы продлить приятное прикосновение горячей воды, а потом наконец лег, так что из воды торчали только голова и руки. Он замер, наслаждаясь. Никогда еще эта комнатка с почерневшими закопченными стенами, с расшатанным унитазом, мрачная и сырая, никогда еще эта грязная и вонючая комнатка, куда приходили купаться и по нужде, не была так мила его сердцу, как теперь, когда ему надо было защищать свой покой и свои деньги от неутолимой жадности других людей. Время словно замерло, его отмечали лишь капли, падавшие из крана в воду. Замерли и все заботы под действием благодатной теплой влаги. Как мог он бросить на чашу весов свое милое благополучие ради какой-то Де Гасперис? И он почувствовал, что теперь с ней покончено всерьез, что это был лишь перебой в спокойном и ровном ритме его жизни. Разрушив корыстные надежды этой настырной женщины, он вернулся к милым привычкам, вкусной еде, обеспеченным друзьям, которые не просят денег в долг, к простым и покорным женщинам, которые довольствуются красивыми словами. Де Гасперис же нужны шубы из дорогого меха, драгоценности да еще, неизвестно для чего, ореол беззащитной невинности, на которую якобы кто-то посягает. Пусть этому верит наивный мот Варини, а он на эту удочку не попадется. Ведь теперь ясно, что супруги Де Гасперис сговорились и действуют по хорошо продуманному плану, чтобы вытянуть из него, как и из тех троих, побольше денег. При одной мысли, что такой план могли попытаться осуществить, кровь бросилась ему в голову и он пришел в ярость. Так он провел утро, обуреваемый этими мыслями, что не мешало ему тщательно заниматься своим туалетом.
