Снаружи захрустели шаги, послышалось деликатное покашливание.

— Олег, спишь? — Хомутов заглянул одним глазом. — Эге, да ты уже на дыбках, оказывается!

— Доброе утро! — гаркнул Олег и тотчас подумал: „Никак во мне афтэковщина прорезается?..“

— Тсс! — Хомутов поднял палец и сделал страшные глаза. — Все еще спят. Голубчик, ты не забыл, что сегодня дежуришь на кухне?

— Прекрасно!

Олег вскочил, забывшись, въехал головой в провисший скат палатки, чертыхнулся и, согнувшись, ринулся наружу. В нем бурлила озорная сила, хотелось поддразнивать, задираться, а то и влезть в добрую потасовку — пусть схлопотать по челюсти, но и самому хорошенько двинуть кому-нибудь.

Утро было какое-то ненынешних времен. Неподвижные деревья не стояли, а тяжело попирали землю, холодком окаменелости веяло от них. Облака, высокие, округло-курчавые, медно-красные с одной стороны, цвета серебряной черни — с другой, должно быть, пробрались сюда ночью из иного времени, но вот застал их рассвет, — и впаялись они в синеву здешнего неба, как с третьим криком петуха застряли подручные гоголевского Вия в окнах хуторской церквушки. В глубине леса, затуманенной утренней дымкой, дремала лошадь — уж она-то точно была… оттуда. Очень возможно, что на ней приехал старый Бальгур, который, прикинувшись Хомутовым, деловито семенил сейчас к холодному костру.

Олег обогнал его в два прыжка и жадно ухватился за топор. Удар — чурка пополам. Удар! — еще одна. Удар!.. Олег словно садил из двенадцатого калибра.

„Тумань!“ — крякнул топор.

„Что Тумань? — понеслись в ответ мысли. — Ну, возмечтал о любви, о тихой жизни… Это в те-то времена! Чудак!..“

„Дурак!“ — тявкнула неподатливая чурка.

„Возможно, возможно, — отмахнулся Олег и замер с топором в руках. — Земли врагу отдал… народ на бедствия обрек… Чем не государственный преступник?.. Но не благодаря ли Туманю князья зализывают нынче раны, укрывшись за Великой степью, и помышляют о возмездии… Разве преступник?.. Говорят, слабый-де властитель. Почему? Оттого, что голов не рубит, кровь не льет? Опасное представление — на нем вырастут все последующие восточные деспотии: Чингис и чингисиды, Тимур и тимуриды… А ему самому, Туманю, каково? Трагедия личности, разлад с эпохой… гех!“ — „Крак!“ — чурка развалилась надвое.

„Модэ!“ — бухнул топор, хищно врезаясь в дерево.

„Модэ… Модэ… — замельтешило в голове. — Гадкий утенок с повадками растущего орла. — Олег поставил стоймя половину чурки и, придерживая ее левой рукой, начал ловко отсекать тонкие полешки. — А хорош он был там, у подножья пылающей башни… с мечом… Начал с покарания предательства… Что ж, молодец Модэ, но…“ Тут Олег немного впал в горячность, чуть ли не меч ощутил в своей руке, и это легкомыслие было немедленно наказано — кончик лезвия топора задел мякоть ладони. Брызнула кровь.

Он бросил топор и зажал рану. Хомутов, опустившись на корточки, разжигал огонь.

— Прокопий Павлович! — позвал Олег. — А история - то, выходит, не книжные корешки, изъеденные мышами. — Он посмотрел на окровавленную руку. — Не иллюзии, нет!

Хомутов, как ни странно, ничуть не удивился этому неожиданному заявлению.

— Именно, именно! — не оборачиваясь, подхватил он. — Хорошо, что ты осознал это. Полезно. А то ведь в общем-то мы живем с подсознательным ощущением, что род человеческий начался примерно во времена наших дедов или, по крайности, прадедов. А до них не то адам-ева, не то обезьяны, не то вообще ничего. Иногда я задумываюсь, прочитав в книжке, что вот-де князь такой-то древнего рода. Позвольте, а у обычного крестьянина предок что — только позавчера расстался с хвостом? Нет, Олег, все мы — древнего рода, за каждым из нас выстраивается длиннейший ряд предков, уходящий в глубину сотен тысяч лет. Полезно это сознавать. Это учит дорожить жизнью — своей и чужой, рождает чувство ответственности за дела свои, а главное — за еще более бесконечную вереницу потомков, которая от каждого из нас протягивается в тысячелетия будущего.

— Дорожить жизнью… — Олег, помогая зубами, туго стянул ладонь носовым платком. — Вот и Тумань, когда уводил соотечественников за Великую степь, утверждал, что делает это, дорожа жизнью народа.

— Тумань? Шаньюй Тумань? — Хомутов поспешно встал, повернулся к Олегу. — А в каких источниках ты это вычитал?

Олег смутился.

— Ну, где я мог вычитать… Просто мое предположение… А что история на сей счет говорит?

— Голубчик, история имеет дело с фактами. В данном случае неважно, корыстными или бескорыстными целями руководствовался Тумань, добровольно он решил так или его вынудили. Есть результат: хунны покинули Ордос. Вот и все.

— Но ведь в основе исторических событий лежит человеческий элемент, чувства…

— Оно, конечно, так, но это уже ваша и только ваша область, милый мой. Так сказать, заповедная территория. Я же приводил тебе слова Пушкина, что история народа принадлежит поэту.

— Прокопий Павлович, — Олег кашлянул, прищурился на вершины сосен. — Вот вы — специалист-историк, занимаетесь хуннскими погребениями и культурой хуннов уже давно. Но представьте себе, что однажды к вам подходит, допустим, поэт — не я, разумеется, а истинный, владеющий, так сказать, магическим кристаллом, — и говорит вам: „Товарищ Хомутов, послушайте, как оно было на самом-то деле…“ И начинает рассказывать, и рассказ его не вполне соответствует ученым схемам, доктринам вашей науки. Поверили бы вы такому чудаку?

Хомутов сконфуженно хмыкнул, покрутил носом.

— Экий ты провокатор… Ну, если у этого, как ты говоришь, чудака окажется лавровый венок олимпийца или справка за подписью самого Александра Сергеевича, тогда… А вообще, Олег, скажу тебе так: наука — вещь точная, а жизнь… она сплошь и рядом изобилует э-э… божественными неточностями. Искусство — тоже. Понимаешь?

— Угу. Мое ухо висит на гвозде внимания, как говорили на Древнем Востоке. Продолжайте.

— Что продолжать… Существует фотография и существует живопись. Один рисунок Хокусая может рассказать о Фудзияме больше, чем целый видовой фильм… Плутарх, кстати, говорил, что ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер исторического деятеля, чем руководство огромными армиями или выигранные сражения. Поэтому сухой язык научных статей и документов — это еще не вся правда. Ты слышал, конечно, о работах Михаил Михалыча Герасимова? О восстановлении облика человека по костям черепа? Надежность метода проверена и доказана не раз. Так вот, эта работа — не только наука, но еще и искусство, и даже более искусство, чем наука. Я верю, что писатель способен достоверно восстановить прошлое. Между прочим, Лев Толстой, изучая эпоху Петра Первого, сказал так: „На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией“… Ага, вон и Харитоныч с водой едет! Пора, однако же, и на работу собираться.

— Тебя, Харитоныч, только за смертью посылать! — зашумел Олег, все еще пребывая в состоянии приподнятости и озорного веселья. — Посуду мыть надо, чай ставить, кашу, а воды всего полведра. Вот получится вынужденный простой, у тебя из зарплаты большой вычет сделают.

— Ты меня не пужай! — солидно оборвал Харитоныч. — Кто по целым ночам свечки жгет? А они ведь тоже денег стоят, свечки-то… Взял моду при свете спать!

— Из-за тебя, из-за тебя все, — Олег с ведром полез на телегу. — Запугал меня этими… которые по ночам в кустах плачут, не могу теперь в темноте-то… боюсь.

Он открыл бочку, заглянул в нее и в тот же миг с диким воплем шлепнулся на землю, отбежал на четвереньках, вскочил и истошно закричал:

— Э-это… Это кого же ты п-привез, а?

— Что ты, что ты? — Харитоныч, держа в руках только что снятый хомут, испуганно уставился на побелевшее лицо Олега с вытаращенными глазами и отвисшей челюстью. — Или очумел, паря?

— Там же раздетая женщина сидит… русалка! — взвизгнул поэт и схватился за голову. — На меня ка-а-ак зыркнет! Это что же делается-то?! Ааа… — неожиданно взвыл он и начал карабкаться на дерево.