Был у меня сынишка Шарафджон…
Я уходил, и горько плакал он,
И плакала моя жена всю ночь;
И взял я кислую траву риводж:
За неименьем доброго зерна,
Ты знаешь — пища странникам она…
Вот так мы с братом странствовать ушли.
Мы проходили — чёрные, в пыли,
По тропам и дорогам разных стран.
Попали в Балх и видели Иран;
В горах Тянь-Шаня дикие поля
Нас обманули, счастье нам суля.
Нас видел барс у Герируд-реки;
Мы к баям нанимались в батраки —
То баранту беречь среди степей,
То на подрезку маковых стеблей…
Зимой и летом в рваных чапанах
Мы побирались в разных чайханах;
В ноздрях — земля, как войлок борода,
Как дервиши, входили в города…
Всего же чаще путь наш пролегал
В пустынях каменистых между скал.
И всюду, проходя за далью даль,
Одну и ту же видели печаль,
Одну и ту же горе-нищету,
Одну и ту же суету-тщету.
Мы были молоды, когда ушли
На поиски неведомой земли.
Устали мы, состарились в пути,
А не сумели до неё дойти.
Не давшая мне радостного дня,
Судьба смертельно ранила меня:
От голода погиб любимый брат…
Был полон слез его прощальный взгляд,
И с этим взглядом, как звезда дрожа,
Погасла рядом и моя душа…
Отчаявшись, я силы потерял,
Как будто брат в могилу их забрал;
Как маленький ребёнок, слаб и мал,
Отчаявшись, я сумасшедшим стал.
И вспомнил я про свой кишлак родной
И вновь побрёл с надеждою одной, —
Войти под сень убогого жилья,
Где бедствовал и где молился я,
Где над пустой похлёбкой из травы
Склонялись две родимых головы,
Где старый мой кетмень стоит в углу,
Лежит кошма на земляном полу…
Но я не знал на родину дорог,
И в странствиях я снова изнемог;
Я жил в пещерах, избегал людей,
Был коршуна голодного худей.
На те высоты зверь не забредал,
Где я, объятый ужасом, блуждал.
Счёт времени я потерял давно,
Дни различать мне не было дано;
В степи однажды, сквозь туман жары,
Я видел стены древней Бухары,
И голубел за пыльной пеленой
Хотан или Яркенд передо мной,—
А, может быть, гробница Тадж-Магал…
Но я тропой окольной убегал,
Пытаясь худших избежать мытарств,
Боясь сарбазов на границах царств.
И, сколько сил осталось у меня,
И все уже расстратил, не храня;
Как жёлтый лист, разбитый черепок,
Я плоским стал и на дороге лёг…
Меня плохие разбудили сны
Среди ночной, холодной тишины.
Я встал с трудом, дрожа в своём тряпье;
Поплёлся по обрывистой тропе,
И вскрикнул, — будто молния-змея
Пронзила с головы до пят меня.
Сверкающий, алмазный, золотой,
Весь налитой, как соком, красотой,
Мир красовался на гребне горы,
Весь в тонких струях радужной игры,
Хоть небольшой, — до края полный благ…
«Вот, — я кричал, — вот Золотой Кишлак!».
С трудом дождавшись утренних лучей,
Я вышел в путь. Мне песню пел ручей
Какую-то знакомую, но я
Не мог ещё понять речей ручья…
По сторонам густы и широки
Коврами разостлались цветники;
А что за ними? Небо иль земля?
Похожие на облака поля,—
Так иногда волнисты и вольны
Бывают облака вокруг луны…
То самый лучший хлопок созревал,
Гусёнком из яичка прозревал.
Дул ветерок, лаская, не пыля;
Высоко поднимались тополя;
Больших кибиток ровные ряды
Располагались около воды;
Куда ни глянь — плодовые сады:
Отсвечивают пламенем плоды,
И пчёлы, пролетев, благодарят
Цветущего сумбула аромат…
Вдруг я заметил — девушка идет.
Испуганно воскликнула: «Вай дод!».
Пугаясь и смеясь, удивлена,
Разглядывала странника она.
Как хиндукушскнй як, я был космат;
На мне истлел, хвостатым стал халат;
Седые космы застилали взгляд,
Беззубый рот сжигал молчанья яд…
И горький стыд и муку затая,
Сказал я только: «Доченька моя,
Нет у меня и не было жилья,
Перевидал я многие края,
Михнатабадец из Рушана я,
По господу отцов — Исмаилья…
Здесь если рай, — как мне войти ловчей?
Земной же если край, — скажи мне, чей?»
Но девушка мужчину привела,
Похожего осанкой на орла;
Расспрашивать он стал, кто я такой.—
В одной руке — калям, китаб — в другой,
И я, по чистой совести своей,
Всё рассказал от самых первых дней.
«А кто же ты?» — спросил я, наконец,
И был ответ:
«Я Шарафджон, отец».
«О сын! — я закричал, и трясся весь —
Тут Золотой кишлак? Мы оба здесь?
Как ты нашёл обетованный край?
Привёл ли мать-старуху? отвечай!»
Сбегаться стал народ со всех сторон,
Сказал при всём народе Шарафджон;
«Отец, не плачь. Собою овладей.
Ты у себя, на родине своей.
Ты в нашем старом, старом кишлаке:
Вот Чёрная гора невдалеке:
На том клочке, где ты стоишь теперь,
Был некогда наш старый дом, — поверь.
Ты двадцать лет отсутствовал, ата,
Тобой владела древняя мечта,
Что где-то есть счастливая страна,—
Полна любви и жалости она…
Нет, счастья нет готового нигде,
Ни на земле, ни на другой звезде.
Счастливых и несчастных нет планет,
И жалости, отец, на небе нет.
Ты — у себя. Всё то, что видишь здесь,—
Гирлянды роз и этот хлопок весь,
И каждый плод, и каждый новый дом
Добыты нашей волей и трудом.
Взорвали мы угрюмую скалу,
Что на округу наводила мглу,
Разгладили на склонах гор бугры,
Пригодные лишь дивам для игры.
Поток, что бесновался без конца,
Мы взяли под уздцы, как жеребца,—
И повернули в новые места,
И оседлали крепостью моста.
Смирился полудемон — полуконь:
Поставлена плотина, как закон;
Любуемся косматой и седой,
Разобранной в три пряди бородой.
А дивный свет, который видел ты,
Не волшебством возник из темноты:
Ты видишь — над водой стоит хана,—
Как будто чанг или рубаб, она
Для музыки могучей рождена:
Она имеет струны и колки
Для великанской, демонской руки.
Здесь, вместо песни, добываем свет, —
Он, по природе, — музыки сосед.
Проверь, отец, правдивый мой рассказ.
Нет, здесь не рай, бессмертных нет у нас.
Был труден путь. В могиле мать лежит,
Зелёный зарф могилу сторожит…
У нас не рай. Был труден каждый шаг,
Не весь достроен Золотой кишлак,
Но в ясный край мы знаем путь прямой.
Ты ж отдыхай. Идём, отец, домой…»
Так мне сказал при людях Шарафджон.
Все шли за нами. И добавил он:
«Отныне будем вместе жить, не врозь.
Ляг на ковры, халат истлевший брось,
Мою рубаху чистую надень…»
Но я спросил: «Сынок, где мой кетмень?
Вхожу я нищим в чисты о края…
Жива ль мотыга старая моя?
Ты, сын, летишь на огненном коне,—
Дай, выеду кой-как на кетмене,—
Но, так и знай, не помер я пока,—
Пусть пригодится и моя рука…»
То было не во сне, а наяву.
Теперь в колхозе сталинском живу».
