– Неинтересно? – спросил папа, не оборачиваясь.

– Интересно, – сказал я, чтобы его не обидеть.

– А еще, – сказал он, высунувшись почти до пояса в окно, – у меня деньги в трамвае украли. Знаешь, как мне обидно было? Тогда много вообще ворья развелось. Особенно у вокзалов и в Марьиной роще у нас.

– Ясно! – закончил я разговор и пошел в свою комнату.

– Спасибо надо говорить! – крикнула мне вслед мама из кухни.

*

А в следующее воскресенье мы с папой пошли в кино смотреть фильм «Освобождение». Затаив дыхание, я глядел на вереницы горящих танков, слушал оглушительные залпы пушек и противный вой авиабомб, следил за вдумчивым разговором маршала Жукова с товарищем Сталиным, в усах и с трубкой.

Вот это была война. Настоящая. Интересная. Не на жизнь, а, как говорится, насмерть. Красное зарево полыхало на моем лице, когда мы с папой выходили из кинотеатра.

Папе кино тоже понравилось.

– Хорошая картина! – сказал он, когда мы подошли к автобусной остановке. – Всех показали: и Рокоссовского, и Конева.

Было темно. Мимо остановки, разбрызгивая грязь, проносились машины. Наступила глубокая, сырая осень. В темноте едва белело папино лицо.

– А больно было, когда тебе флюс отрезал этот… контуженный? – вдруг спросил я.

Папа вздрогнул и помолчал.

– Очень, – сказал он.

Я представил себе трофейную финку – холодную, длинную, с темной деревянной ручкой. И контуженного офицера Марика. И черные куски хлеба – тюрю, плавающую в кипятке. И дребезжащий трамвай, в котором галдит шпана. И новенькие черные туфли, обглоданные мышами. И отметки в дневнике за немецкий язык – два, три, два… И коридор мужской школы с портретом товарища Сталина.

И вообще все, о чем он мне так и не рассказал.

Я нащупал в темноте отцовскую руку и крепко, как можно крепче, сжал его ладонь. И больше никогда не спрашивал о войне.

ДЯДИНЫ ПОГОНЫ

К нам в гости опять приехал дядя Матвей, мамин брат.

Пока он обнимался с мамой, раскладывая вещи, я все ходил вокруг и заглядывал ему в лицо, стараясь угадать – что будет, куда дядя Матвей позовет меня и что подарит.

Но он только подмигивал и ничего не говорил.

От волнения я начинал глубоко и часто дышать.

…Вообще с дядей Матвеем у меня были связаны самые разные воспоминания. И хорошие, и плохие. Хорошие – потому что дядя Матвей был шумный, веселый человек. Плохие – потому что любил подначивать, а я этого не любил, даже боялся.

– Не обращай внимания. Улыбайся и молчи, – учила меня мама. Но у меня никак не получалось выполнить ее совет.

…В тот вечер я принес дяде Матвею шахматную доску и погромыхал перед его носом.

– Ага! – весело крикнул он. – Заматовать хочешь дядьку?

Я молча положил доску на диван и стал доставать фигуры. Папа одобрительно смотрел сбоку. Дядя Матвей придвинул к краю доски большой живот и гулко прокашлялся.

Каждая партия кончалась неожиданно быстро. Дядя Матвей ловко переставлял фигуры, и они легко и весело окружали моего короля-тугодума. После каждой партии дядя Матвей одинаковым голосом спрашивал меня:

– Еще? Заматовать хочешь дядьку? Ух ты какой!..

Вдруг я почувствовал набухающий в горле плотный ком. Стало душно.

Я вышел на кухню и заплакал. Мама сказала дяде Матвею – я услышал ее громкий шепот:

– Связался с ребенком, шахматист! Проиграй хоть одну! И дядя Матвей крикнул уже другим – недовольным и виноватым голосом:

– Эй, гроссмейстер, иди отыгрывайся!

Я помотал головой, хотя никто этого не видел. Нет. Хватит. …Это было давно. А теперь я сидел в большой комнате

и ждал. Теперь лето. Может, мы пойдем на футбол. Может, в зоопарк.

А если дядя опять начнет подначивать? Главное – не поддаваться. Улыбаться и молчать.

Дядя вышел из кухни, вытер рот большим платком и полез в чемодан. Я даже вспотел от волнения.

Вдруг у него в руках оказался маленький бумажный сверток. Главное, подумал я быстро, не расстраиваться. Может, ерунда какая-то.

Он стоял и хитро разглядывал меня маленькими веселыми глазками.

– Хочешь в армии служить? – спросил он неожиданно. Из кухни вышла мама и, улыбаясь, прислонилась к дверям. Я молчал. И тоже старался улыбнуться.

– Не хочешь? – притворно удивился дядя Матвей. – Инженером хочешь? Как папка? Жаль…

Он стал медленно разворачивать сверток. Меня сорвало с дивана, и я прижался к круглому животу дяди Матвея.

– Спасибо! – крикнул я. – Спасибо большое! Очень большое!

Быстро наступил вечер. Я сидел у себя в комнате и рассматривал дядины погоны.

Это были настоящие офицерские погоны с тремя маленькими звездочками.

Зашла мама и велела ложиться спать. Я сунул погоны под подушку и стал медленно снимать рубашку. Взрослые о чем-то разговаривали. Я решил прислушаться, как всегда, но не мог, хотелось скорей лечь и нащупать рукой холодные колючие звездочки.

– Ну что, Матвей, слышно? Не будет с Америкой войны? – спросила мать тихо.

– Не будет, не будет, – так же тихо, как будто бы сонно и даже равнодушно ответил дядя Матвей.

– Чуть что, соседки бегут крупу покупать. Не знаешь, что и думать, – вздохнула мама.

«Причем тут крупа?» – недовольно подумал я и закрыл глаза.

Все!

Кончена прошлая жизнь!

Кончены игры в солдатиков и мишек!

Дядя Матвей прав – я стану офицером. Когда вырасту. Когда вырасту… Что-то тупое и безнадежное было в этих словах. Нет! Я стану офицером не когда-нибудь, а сейчас.

Я сел на постели и одними губами произнес:

– Клянусь быть настоящим офицером!

И снова бухнулся на подушку.

…Вот я иду по улице. Никто не знает, что этот мальчик – офицер невидимого фронта. Что он точно выполняет приказы невидимого командования.

…Проехала иностранная машина. На секунду обернулся водитель в черных очках. Гад! Думает, если в очках, я ни о чем не догадываюсь.

Иду дальше. Пусть проедет хоть сто иностранных машин. Голыми руками меня не возьмешь. Я здесь все дворы знаю.

Слежка за врагом. Вот этот, в шляпе. Эх, прижать бы тебе браунинг к пузу, спросить спокойно: «Служил у фрицев?» Но нельзя. Мирное время.

А вот из этого окна, если установить пулемет, вся улица будет простреливаться. Попробуйте подойдите!

Странная фантазия овладела мной. Вдали тонко и тревожно запела труба. Часто и глубоко дыша, я глядел в одну черную, мертвую точку пространства.

…Наутро я встал поздно, разбитый и усталый. И сразу крикнул маме:

– Ма, где моя военная рубашка?

– Может, умоешься сначала? – язвительно спросила она.

Я зашел в ванную и включил воду, постоял просто так, глядя в зеркало.

«Ничего не будет. Я все придумал», – отчетливо подумал я.

Во рту стало кисло от этой мысли.

– Ты нашла рубашку? – спросил я, выйдя из ванной.

– Да что с тобой сегодня! – она грохнула на плиту сковородку. – Все его ждут, сидят голодные, а у него одни рубашки на уме.

В голосе мамы была какая-то растерянность.

– На! – она порылась в шкафу и кинула оттуда мою старую зеленую рубашку. Я закрыл за собой дверь, лихорадочно переоделся и приложил погоны к плечам. Погоны были велики. Непоправимо, немыслимо велики.

– Мама! – заорал я.

Она испуганно вбежала в комнату.

– Что с тобой? – крикнула мама.

– Пришей! Пожалуйста! Погоны! – медленно и четко выговаривая слова, произнес я. Видно, было в моем голосе что-то военное. Мама сразу послушалась. Она села на кровать и пятью грубыми стежками прикрепила погоны.

– На, носи! – сказала она. Погоны косо свисали, как крылышки дохлой курицы.

Я упрямо натянул рубашку и посмотрелся в зеркало.

– А ты обрежь, – тихо сказал кто-то. Я обернулся. На пороге стоял дядя Матвей и улыбался.

Картон оказался плотный, грубый, ножницам он не поддавался. На пальцах сразу выступили ярко-красные рубцы. Зажмуриваясь от боли, пыхтя и нажимая изо всех сил, я резал погоны.

Раз! И лопнула первая блестящая нитка. Раз! И лопнула вторая. Под расползающейся материей выступил серый рыхлый картон. Одна за другой рвались нитки. Обрезки картона выпирали из-под рваного материала.