— Лупи их по голове, по спине, а ног не тронь! Не то охромеют, удирать не смогут! — покрикивал Пружинский, наслаждавшийся зрелищем сверху из окна.
В несколько минут с отрядом жандармов было покончено: они разбежались кто куда. Только жандармского комиссара поймал Янош Слимак. (За его поимку была назначена премия — ведро виноградной водки.) Слимак и подоспевший ему на помощь Миклош Стречо связали офицера и приволокли к графу Иштвану, наблюдавшему сражение с башни.
Понграц тотчас же созвал в геральдическом зале военный совет, который должен был решить, как поступить с пленным. Председательствовал граф; однако он молча сидел в своем троноподобном кресле, устремив в одну точку бесстрастный, неподвижный взгляд. За него говорил Пружинский. Ковач высказался за то, чтобы пленного жандармского комиссара отпустить на свободу, а Памуткаи зашел еще дальше, предложив заодно освободить и адвоката Тарноци: "Ведь мы победили и показали, на что мы способны, так покажем же и свое великодушие".
Услыхав такие речи, граф Иштван с налитыми кровью глазами бросился на Памуткаи и принялся его душить, вцепившись ногтями в горло старика.
— Замолчи, негодяй! Замолчи! — хрипел Понграц. — Разве ты не знаешь, что он хочет отнять у меня Аполку?
И не успел утихнуть этот припадок гнева, как Иштван внезапно разрыдался. Забившись в угол, он упал ничком на большой, окованный железом сундук и громко, неутешно плакал, как маленький ребенок; слезы стекали по его рыжей бороде.
"Придворные" сидели бледные, перепуганные и шептали друг другу: "Конец ему пришел!"
Несколько человек, незаметно выскользнув из геральдического зала, собрались в соседней комнате на совещание: как быть с графом?
Капеллан считал, что граф уже несколько дней обнаруживает признаки помешательства, и предлагал сообщить об этом властям и родственникам или же обманом вывезти его в Вену или Будапешт и там сдать в дом умалишенных.
— Как бы не так! — с негодованием оборвал его Пружинский. — Наоборот, нужно как можно дольше сохранять все в тайне. Если мы сообщим властям или отправим графа в желтый дом, родственники тотчас же наложат лапу на Недец и разгонят нас отсюда. А мне совсем не улыбается среди зимы очутиться на улице. Если это вам по вкусу, господа, я не стану вас удерживать. Не понимаю только, почему, если граф сошел с ума, сходить с ума и нам. Только гусеницы, живущие на яблоне, уподобляются ее сучкам. Но и эти дрянные существа поступают так не по глупости, а из хитрости, для маскировки.
В подтверждение своих слов Пружинский привел целую кучу примеров из истории, между прочим, и имевший место в XVI веке случай, когда родственники кашшайского епископа целых полгода после его смерти хранили на леднике труп, чтобы пользоваться доходами от его имений.
— Поверьте, мне, господа, — добавил он в заключение, — самое благоразумное — сохранить все в тайне. Запрем ворота и не будем впускать никого из посторонних, чтобы из замка не просочились слухи о состоянии рассудка графа.
Старый Ковач одобрительно кивнул головой, Бакра тоже поддержал Пружинского, только Памуткаи обиженно бормотал:
— Все это так, но он мне чуть глотку не перервал. Клянусь честью, ни от кого другого не стерпел бы я такого, если бы даже мне предложили за это весь замок.
Они вернулись в геральдический зал; граф Иштван уже пришел в себя и, казалось, обрел былую энергию. Вообще настроение его теперь менялось часто и резко. Бывали и просветы, когда граф был весел, говорил вполне разумно и ему приходили в голову блестящие идеи. Особенно если перед этим он выпивал много черного кофе. У него на столике всегда стоял большой серебряный кофейник, из которого он иной раз выпивал по пятнадцати чашек кряду.
— Ну, господа! — воскликнул он весело. — Я принял решение относительно пленного жандармского комиссара.
— Ждем приказаний вашего сиятельства, — покорно отвечал господин Ковач.
— Нет, я все сделаю сам.
Граф спустился на замковый двор; похлопав по плечу связанного жандармского офицера, он улыбнулся ему кротко и милостиво:
— Военное счастье переменчиво, сударь. Поэтому не стыдитесь своего поражения. Я освобождаю вас, передайте мой нижайший поклон его превосходительству господину губернатору и его высокоблагородию господину вице-губернатору.
Затем он повернулся к стоящим вокруг «казакам» и приказал, поскольку лошадь комиссара была заколота быком, посадить господина офицера, все так же связанным, на осла и двум «казакам» проводить его до полпути.
На спину офицеру, по приказу Понграца, повесили лист бумаги, на котором Бакра по-словацки крупными разборчивыми буквами написал:
Напрасно жандармский офицер молил и заклинал графа не подвергать его такому позору, а уж лучше застрелить.
— Нет, — топнул ногой неумолимый Иштван. — Пускай прочитают надпись в деревнях, пусть все знают, что ожидает тех, кто осмелится помешать Понграцу в чем бы то ни было.
Комитатские власти были кровно оскорблены самоуправством Понграца. Это уже не шутка, такой позор нельзя стерпеть. Тут и мертвый возмутится! И комитатские власти зашевелились: против Иштвана Понграца возбудили дело, обвинив его в незаконном лишении свободы адвоката Тарноци и бунте против властей. Но это ведь долгая песня. Сперва суд должен запросить верхнюю палату парламента, чтобы она разрешила своего члена, графа Понграца, предать суду. Верхняя палата, может быть, и пошла бы на это, но у нее имеется специальная комиссия по вопросам депутатской неприкосновенности, так что дело перепоручат ей. Между тем всем известно, что члены упомянутой комиссии не любят встречаться друг с другом, поэтому бедняга Тарноци успеет поседеть, прежде чем его выпустят на свободу.
Однако комитатские власти, не дожидаясь, пока парламент соизволит дать согласие на предание графа Понграца суду, обратились к начальнику будетинского гарнизона майору Понграцу за военной помощью; ничего не поделаешь, придется брать Недец штурмом, выручать этого адвоката.
— Конечно, не ради самого адвоката, — заметил вице-губернатор, — пиявок и в болоте хоть отбавляй, — но для поддержания порядка и авторитета комитатских властей.
— Правильно, — согласился начальник гарнизона, — адвоката нужно освободить. К тому же он на редкость честный малый. Я знаком с ним.
— Итак, вы предоставите нам необходимые военные силы?
— Разумеется. У меня уже и приказание свыше есть на это.
— Но когда?
— Немедленно.
— Прекрасно. Сколько человек вы можете нам дать?
— Одного.
Вице-губернатор нервно заерзал в кресле. Он знал, что майор Понграц — родственник хозяина Недеца, и недоверчиво уставился на начальника гарнизона.
— Одного? Вы, я вижу, тоже поиздеваться решили над нами?
— И не думал. Но для проведения этой военной операции нужен один-единственный человек. А верней сказать, полчеловека, — отвечал майор и, выглянув в адъютантскую, велел прислать к нему Поскребыша.
Это был коренастый малорослый цыган, с суконной звездочкой на мундире, самый маленький солдат в гарнизоне, из-за своего роста прозванный Поскребышем. Войдя в комнату, он откозырял.
— Вот видите, до настоящего человека ему чего-то не хватает, — весело сказал майор Понграц. — И все же он освободит узника.
— Ну, хотел бы я это видеть!
— Нет ничего проще, дорогой господин вице-губернатор. Между Будетином и Недецем имеется подземный ход, который Поскребышу очень хорошо известен. В старые времена, если одному замку приходилось туго, его обитатели через этот туннель спасались в другой.
— Тысяча чертей! — воскликнул вице-губернатор. — Как же мы не знали этого раньше!
— Что же вы меня не спросили? А теперь, господин вице-губернатор, выкурим по трубочке, а ты, братец Поскребыш, положи в ранец провианту, бери ключи и отправляйся с богом под землю да приведи нам поскорее этого адвоката.
— Но как он проникнет в замковый каземат?
— Подземный ход как раз и соединяет казематы обоих замков. Нужно только отворить дверцу в стене. Пленник просто не мог заметить ее из-за кромешной тьмы в подземелье. Этот потайной ход некогда приказал прорыть Иштван Сунёг, чтобы проникнуть в недецкую темницу и спасти из заточения прекрасную графиню Недецкую, урожденную Эржебет Цобор. И вызволил-таки, плут! Подумать только, стоило ради женщины рыть такой длинный туннель!
