— Дома, барынька! (Так здесь величали Эстеллу.)
— А муж твой где?
. — В лес ушел, по дрова.
— Вот это хорошо, — отвечала Эстелла и, спрыгнув с коня, на поводу ввела его через калитку во двор.
— Отведи лошадь в конюшню, да поживей. У нас мало времени. А потом приходи в комнату и раздевайся.
Коня крестьяночка привязала быстро, что же до приказа Эстеллы раздеваться, он показался ей чудным. Она потупила глаза и не двигалась с места.
— Ну что ты, дурочка? Я же не мужчина!
— Все равно, барынька, стыдно мне.
— Да смотри, ведь и я тоже раздеваюсь. Мне нужно поменяться с тобой платьем.
Это объяснение, а особенно два золотых, которые Эстелла сунула ей в руку, придали Анчурке смелости. По мере того как многочисленные юбки крестьяночки одна за другой падали на пол, все яснее очерчивалась ее стройная фигура. И не поймешь, откуда исходил аромат, наполнивший комнату: от цветущего ли розмарина или от молодого здорового женского тела.
— И сорочку тоже снимать?
— Конечно.
— Ой, только не смотрите на меня, барынька.
Когда переодевание было закончено, Эстелла превратилась в красивую крестьяночку, а Анчура — в барыню.
— А теперь неси свои сафьяновые сапожки да большой глаженый холщовый платок, голову повязать.
— Господи боже мой, что же теперь будет?
— Ничего не будет, глупышка! Иди-ка лучше в кладовку и насыпь мне мешок картошки, да возьми мешок подлиннее. Ну, живо, живо! Поворачивайся!
Анчурка пошла, но в длинной господской юбке она едва могла двигаться, то и дело спотыкалась, падала и работала так неловко, словно всю жизнь только и делала, что распивала кофе В конце концов Эстелле самой пришлось насыпать картошку в мешок. Затем она легко, словно это была кашемировая шаль взвалила мешок себе на плечо (для ее стальных мускулов такая ноша была не тяжелее пушинки) и упругой горделивой походкой направилась по дороге к замку.
— Pochvalen bud pan Jezus Kristus! [Слава Иисусу Христу! (словацк.)] — приветствовала она часовых у ворот.
— Во веки веков, аминь, сестренка, — отвечал один из часовых. — Нет дома паненки, уехала кататься. А тебе велела подождать.
Озорной Маковник тут же начал приставать к смазливой крестьяночке.
— Эге, смотри, какой червяк ползет у тебя по спине! — И под этим предлогом ущипнул женщину в белоснежное плечико, с которого под тяжестью мешка чуть-чуть ниже обычного соскользнул вырез сорочки.
Крестьяночка не смутилась; вызывающе качнув гибким станом, она озорно ответила:
— Ежели вы червяк, то я кошка. Вы щипаете, а я царапаться буду. Фу, какой большой да противный червяк!
С этими словами она исчезла под сводом ворот, а двое часовых с высоко поднятыми пиками продолжали шагать вдоль стен, глядя, как внизу у подножья холма дымятся трубы в селе Варин. Веселее всего курился дымок над поповским домом. Интересно, что-то сегодня стряпает на ужин попадья?
Все вокруг уже готовилось ко сну. Небо, на котором еще час назад смеялось солнце, бросая мириады ярко-золотых пляшущих блесток на леса, на почернелые соломенные крыши деревни, теперь лишь слабо улыбалось, остывшее и спокойное. Немые сумерки неслышно шагали по земле, а усталое солнце вяло опускалось за зубчатую изгородь синих гор. Это было уже не прежнее величавое раскаленное светило. Не в силах больше греть и светить, оно словно боялось, что люди потеряют к нему уважение; ведь что такое солнце без тепла и света? Никчемная безделушка, плывущий по небу яичный желток.
Добрые полчаса спустя крестьяночка снова показалась под сводчатыми воротами, где со стен свисали булавы, кирки и кожаные ведра. Вдали на варинской колокольне зазвонили к вечерне. Крестьянка будто нарочно дождалась минуты, когда часовые станут молиться и им будет не до заигрываний с нею.
— Что, дяденька, не возвращалась еще барынька? Не могу я больше ждать.
— Ну, тогда ступай себе с богом, сестренка. Барыня велела передать, чтобы ты завтра утром пришла.
Сердце Эстеллы отчаянно колотилось. Она боялась: не дай бог кому-нибудь из часовых вздумается пощупать ее мешок!
Выбравшись за ворота замка, она вздохнула с облегчением и уже увереннее зашагала по узкой тропинке, которая, извиваясь среди кустов орешника и высоких папоротников, спускалась к лесу по названию Рог. Эстелле хотелось пройти этот путь как можно скорее, но мешок был тяжел даже для нее, хорошо натренированной акробатки. Только в лесу, среди мохнатых елей, она опустила мешок на землю, тяжело дыша и отдуваясь.
— Ну, вылезай. До чего же ты тяжелый!
Она развязала мешок, и из него выбрался барон Карой Бехенци. Первым делом он привел в порядок волосы, подкрутил усы и полной грудью вдохнул лесной, напоенный запахом дикой малины воздух.
— Фу, чуть не задохнулся в этом проклятом мешке! Ну, ничего, зато мы здесь. А вот теперь куда нам податься? Как вы полагаете, баронесса?
Эстелла с улыбкой взглянула на него, вытирая платком пот с разгоряченного лица. Ее красивые огненно-рыжие волосы тоже порядком взмокли.
— Куда хочешь, проказник! — сказала она и любовно, игриво потрепала барона ладонью по левой щеке.
Вокруг стояла глубокая тишина. Лес так и дышал поэзией. Лишь изредка где-нибудь на ветке или в гнезде шевельнется птица, да ящерица пробежит, шурша травой, и снова воцарится тишь. Казалось, можно было слышать, как дышит земля… если бы не мешало доносившееся и сюда кваканье лягушек в лапуш-нянском ируду. Наступил вечер, тот момент, когда природа переодевается и тонкие прозрачные ткани ее ночного одеяния спускаются с неба медленно и незримо. — Самая стыдливая женщина не могла бы так незаметно переменить сорочку, как это умеет делать природа. Цвета беспрестанно меняются, краски гаснут, уступая место коричневым тонам. Кажется, какая-то невидимая гигантская рука размешивает краски в огромном тигле (который мы называем миром), неустанно подбавляя к белой краске коричневую — все более темных тонов, — пока на землю не опустится ночь.
— Ну, идем, баронесса, нужно торопиться. А то как бы не послали за нами погоню…
А теперь нам пора вернуться к сумасшедшему Иштвану Понграцу.
Впрочем, был ли он в самом деле сумасшедшим? Бог весть. Кому под силу с помощью заурядной человеческой головы судить о том, что происходит в голове других людей?
Это было бы по меньшей мере бессовестно, даже самый мудрый человек должен быть очень скромен в таких вопросах. Ведь в чем, собственно, состоит его великая мудрость? Только в том, что он видит на какие-нибудь полвершка дальше, чем человек с заурядным умом. А что значит полвершка в гигантском океане познания, раскинувшемся на миллиарды километров? Вот и выходит, что величайшая дальновидность и прозорливость — не что иное, как та же слепота, только в меньшей степени. Так стоит ли из-за подобных пустяков поднимать шум, делить людей на умных, неумных и на дураков, сортировать их, словно зернышки мака: крупные — в одну кучку, мелкие — в другую.
Конечно, нам хотелось бы прийти к окончательному заключению о состоянии рассудка Понграца: полный ли там беспорядок, или только отдельные нарушения, или, может быть, водянка у него? Но — в наших ли это силах? Эх вы, мудрецы, где вам знать, что внутри головы, когда вы не можете сказать даже, какой высоты тулья цилиндра, висящего на стене! А вы еще хотите делать выводы, насколько велико или мало то, что находится внутри человеческого черепа!
Нет ничего легче, как назвать Понграца сумасшедшим. Но родись граф Иштван лет на четыреста раньше и имей армию этак тысяч в двадцать солдат — хотел бы я тогда знать ваше мнение о нем.
Разумеется, тогда вы судили бы о нем совсем по-другому! Поэтому о Понграце можно сказать лишь одно, а именно, что он — чудом уцелевший представитель вымершей породы бизонов, человек, опоздавший родиться. Ведь бывают же люди, о которых говорят: "Он опередил свой век", — и которых обладающие заурядным умом современники тоже готовы отправить в желтый дом.
Вот вам, люди, еще пример вашей пресловутой мудрости: вы требуете прежде всего, чтобы каждый человек точно в свое время появился на белый свет! Это и есть ваша архимедова точка опоры, став на которую вы беретесь судить о чем угодно. Но у человека, опередившего свой век, есть хотя бы то утешение, что его признают и оценят по заслугам грядущие поколения, которые будут с сожалением улыбаться, читая о вас, глупцы, не сумевших понять гения! А что делать тому, кто, как наш граф Понграц, опоздал родиться? Его век никогда уже не возвратится, чтобы подтвердить, что он, этот Понграц, в здравом уме. Вот почему нужно судить весьма осторожно и весьма снисходительно о таком опоздавшем родиться человеке.
