За каждым из этих персонажей, лишь обозначенных профессией, стоят определенные обстоятельства, неизвестные современному читателю. Так, в «Панораме Санкт-Петербурга» читаем: «…Изредка начинает быть слышим шум колес; мостовая звучит под тихим и мерным шагом больших, здоровых ломовых лошадей, которые тащат роспуски,[20] тяжело нагруженные дровами, припасами и строительными материалами; с этим шумом смешиваются какие-то странные крики, какие-то чудные напевы, звонкие, отрывистые, продолжительные, пискливые или хриплые. Это продавцы овощей, мяса, рыбы; молочницы, колонисты с картофелем и маслом; они идут и едут с лотками, корзинами и кувшинами».
Мостили улицы булыжником, который хотя и скреплял почву, но издавал звон и скрежет при передвижении экипажей. «Наша мостовая неровностью не уступает иным академическим стихам», – отмечала газета «Северная пчела» в 1830 году. Чтобы езда стала менее шумной и тряской, в конце двадцатых годов на Невском проспекте булыжник заменили деревянными шашками – торцами. Шума стало меньше, однако дело ограничилось несколькими улицами: деревянные торцы в дождливую погоду набухали, трескались, а частая их замена обходилась в копеечку.
Тротуары от проезжей части улицы стали отделяться только с 1817 года – каменными или чугунными столбиками, иногда с цепями между ними. Все это приметы центральной части города, а на окраинах в лучшем случае бревенчатые или дощатые мостовые, залитые жидкой грязью, тротуаров или вовсе нет, или же их заменяют дощатые мостки.
Но вернемся к тем персонажам, что движутся по мостовой и издают «какие-то странные крики». Это уличные торговцы-разносчики. Каждый из них оповещает о своем товаре. «По грушу!» – возглашает продавец фруктов. «А вот – свежая рыба!» – выпевает другой. Третий пронзительно кричит:
«Старья берем!» Это старьевщики, скупавшие старую рваную одежду, битую посуду и т. п. Занимались этим преимущественно татары, которых иронически величали «князьями». И наконец, почти обязательная примета окраины – фигура бродячего шарманщика, который оглашает дворы больших домов протяжными звуками своего дряхлого механизма.
У разносчиков можно было купить все что душе угодно, но несколько дороже, чем на рынках. Последние предпочитали солидные покупатели, блюдущие копейку. Понятно, что Онегин в этом не разбирается, эти материи для него слишком прозаичны.
Тем не менее и светскому денди известно, что белобрысая опрятная женщина с кувшином – охтенка, то есть жительница Охты, в то время далекой городской окраины. Охтенка, только не с кувшином, а с коромыслом, на котором висят два металлических сосуда наподобие бидонов, изображена на картине А. Чернышева «Шарманщик» (1852).
Извозчик, тянущийся на биржу – место общей стоянки «ванек», куда они съезжались, если долго не попадались седоки, – тоже привычная для петербуржца фигура.
«И хлебник, немец аккуратный / В бумажном колпаке не раз / Уж отворял свой васисдас»… Здесь имеется в виду окошко в стене, через которое осуществлялась продажа. Васисдас (искаж. франц. vasistas – форточка) – германизм во французском языке. Кроме того, в русском просторечии так называли немцев вообще (Was ist das? – Что это?).
Быт и нравы поместного дворянства
Так же мимолетно знакомится Онегин и с деревней, неожиданно доставшейся ему в наследство, заранее настраиваясь на скуку, хотя там, где он скучает, «…друг невинных наслаждений / Благословить бы небо мог». Возникает подспудное сравнение Онегина с его покойным дядей, который так же, живя среди очаровательной природы, «Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил».
И вот, «чтоб только время проводить», ища хоть какой-то пищи уму, Онегин начинает смелую по тем временам реформу своего нового хозяйства: заменяет мужикам барщину (обработку помещичьей земли и поставку ему сельскохозяйственной продукции) оброком (заранее оговоренной годовой денежной платой). Это преобразование в кругу будущих декабристов рассматривалось как один из путей к отмене крепостного права вообще, так что Онегин в данном случае придерживается популярных в «просвещенном дворянстве» идей. Именно по этой причине «расчетливый сосед» Онегина увидел в таком поступке страшный вред для всего помещичьего сословия.
Однако дело не только в том, что помещики боялись распространения «завиральных идей», их опасения прежде всего продиктованы чисто прагматическими соображениями. В первой трети XIX века около половины землевладельцев имели менее 100 десятин пахотной земли и не более 25 крепостных на одного помещика. При таких исходных данных годовой доход (если имение было оброчным) равнялся 200–300 рублям. Прожить на такие деньги даже в деревне помещику, как правило обремененному большой семьей, можно было только впроголодь. Поэтому подавляющее большинство мелких помещиков держало мужиков на барщине, в противном случае они рисковали остаться вовсе без «натурального продукта».
Впрочем, Онегин провинциальных соседей с их приземленными заботами словно не замечает. Меж тем они-то пристально следят за всем его образом жизни, судачат о всех его поступках. В их глазах рафинированный петербургский денди выглядит просто невоспитанным. По их понятиям, молодому человеку надлежит быть почтительным со старшими и дамами. Последним следует целовать ручки, а в разговоре с пожилыми людьми необходимо добавлять так называемое «слово еръ» (прибавка при обращении к почтенной персоне слова «сударь», со временем превратившегося в сокращенное «с»). К неблагоприятной онегинской характеристике добавляется и еще один штрих. От слуг соседи узнают, что новый помещик за обедом пьет «красное вино». Его не обвиняют в пьянстве – небольшое количество спиртного перед обедом для мужчины общепринято.[21] Неудовольствие соседей вызвано не тем, что Онегин пьет перед обедом, а тем, что он, по их мерке, слишком расточителен: употребляет привозное заграничное вино, тогда как (в деревне все всё друг о друге знают) после дяди остался «наливок целый строй».
Онегину же провинциальное общество с его мелочными интересами кажется смешным и нелепым, и он пренебрегает одним из светских принципов, которые и в деревне соблюдаются неукоснительно, – «считаться визитами». Полагалось после того, как вас навестили, самому явиться к данной персоне, и лишь после ответного визита правила приличия позволяли вновь заходить в гости. Онегин же почти демонстративно уезжает из дому, как только в отдалении послышится стук колес чьих-нибудь дрожек. Тем самым соседям наносится оскорбление, в результате чего «все дружбу прекратили с ним».
Пушкин не раз отмечал в своих произведениях ведущую роль незнатного и небогатого дворянства в государственном строительстве. Меж тем в пятой главе «Онегина» гости, съехавшиеся на именины Татьяны, изображены откровенно карикатурно.
Гвоздин – «хозяин превосходный. / Владелец нищих мужиков»… У современников поэта эта фамилия тотчас вызывала ассоциацию с капитаном Гвоздиловым из комедии Фонвизина «Бригадир». Из другой комедии того же Фонвизина вышла и Скотининых «чета седая» («Недоросль»). «Двоюродный брат» автора, гуляка Буянов, тоже был знаком читателям по рукописи фривольной поэмы «Опасный сосед», сочиненной В. Л. Пушкиным, дядей автора «Онегина» (напечатан «Опасный сосед» был только в 1855 году). Франтик Петушков наделен «говорящей» фамилией, ибо до старости прыгает по балам и «петушится». Сплетник, плут, обжора, взяточник Флянов, по всей вероятности, носит фамилию, берущую начало от фляжки – плоского дорожного сосуда для горячительных напитков. Харликов – от диалектного «харлить» – неправдой оттягивать чужое; харло также обозначает «пасть», «горло». Чужеродный и в этом обществе Трике наделен вовсе уж отталкивающей фамилией (trique – битый палкой).
Это сборище персонажей более чем сомнительных как бы бросает тень и на хозяев праздника. «Скажи мне, кто твои друзья…» Нет. Гости Лариных представлены в романе глазами Онегина. Он, сердитый уже оттого, что вместо обещанного Ленским скромного семейного застолья попадает на «пир огромный», сразу же настроен на негативное восприятие всего и видит перед собой только скопище простофиль и провинциальных монстров.
