Тогда эта странная идея меня рассмешила, однако же она прочно засела у меня в голове. Какие только картины я не рисовал в своем воображении! Мне и раньше виделось нечто подобное, особенно когда я испытывал сильные плотские желания. Маляк посещала меня, когда я готовился отойти ко сну; между нами происходил разговор и совершались действия, но это была прежняя девушка, девушка моего сердца и мечты, которую уготовила мне в жены сама природа. Как жаль, что это только сон! Не то чтобы это была исключительная любовь, пронесенная через годы. Любовь умерла. Я наблюдал за свадьбой Маляк как посторонний. Но как превозмочь одиночество и голод плоти? Я проклинаю превратности судьбы, что обрушились на мою страну и весь мир и настигли меня в моем собственном доме, кляну место своего рождения между улицей Абу Хода и площадью Армии. Я спрашиваю себя: был ли кто-нибудь до меня, кто бы родился, вырос и состарился в одном квартале, на одной улице, в той же самой квартире и даже в той же самой комнате? Кого обстоятельства хватали бы за глотку всякий раз, как он пытался сдвинуться с места? Моя злость достигает предела, когда я приближаюсь ко входу в старое здание, громоздкое и неприветливое в любое время дня, и вступаю на заваленную отбросами лестницу со сбитыми ступенями, потерявшими от грязи свой изначальный цвет. В здании нет ни привратника, ни служителей, а я ведь так люблю чистоту и порядок. В ноздри шибает тяжелый, затхлый запах. За всем этим, конечно, стоят инфляция, политика «открытых дверей», войны, порочность мировой экономики. Я лично не хотел ничего более, как только жениться на Маляк — дочери моего родственника Баха-эфенди Османа.

Однажды Хамада ат-Тартуши сказал:

— Не уверен, что наша страна благополучно преодолеет кризис.

— Подумай лучше о нашем с тобой «кризисе»! — возразил я ему с негодованием. — Ведь наша жизнь исчисляется днями, а жизнь страны — веками.

Мой друг любит поговорить на отвлеченные темы, я же всецело поглощен собственными заботами. Глядя на свое убогое жилище, я спрашиваю себя: «Неужели эти жалкие руины были колыбелью семейного уюта, благородных чувств и любви?!» Моя мать после Фикрии и Зейнаб родила шестерых мальчиков, которые поумирали еще в детстве, а уж потом произвела на свет меня. Возродив у родителей веру в отцовство и материнство, я стал любимой игрушкой двоих, нет, даже четырех людей. Разве можно забыть любовь ко мне Фикрии и Зейнаб? Все они хлопотали вокруг меня, когда отец брал меня с собой ради забавы и развлечения в кафе: мать причесывала, Фикрия надевала матросский костюмчик, Зейнаб чистила до блеска мои ботинки. Из своей комнаты выходил отец, одетый по последней моде, источающий аромат нежнейших духов, — само воплощение элегантности. Беря в руку трость с набалдашником из слоновой кости, он бросал на меня одобрительный взгляд сквозь очки в золотой оправе и говорил улыбаясь:

— Пожалуйте, Халим-бек[2].

Отца звали Абд аль-Кави аль-Бек. «Бек» в данном случае — имя, но он добавлял это имя к моему как титул, хотя мой дед аль-Бек был всего лишь торговцем пирожками на улице аш-Шейх Камар. В кафе отец заказывал для меня мороженое и рассказывал своим друзьям о моем раннем развитии, добавляя при этом:

— У меня есть фотография, где он очень напоминает Саада Заглула[3] в детстве.

Надо признаться, мои глаза видят больше, чем следует. Вот мы собираемся за обеденным столом — семья в полном составе. Я люблю их всех, но это не мешает мне замечать недостатки. Мне не нравится лицо моего отца, особенно когда он снимает очки. Лицо у него худое, вытянутое, несколько сплюснутое, нос до смешного маленький, глаза узкие, еле прорезанные, лоб выпуклый — в общем, облик малопривлекательный. У матери изящная фигура, нежное лицо, большие красивые глаза, мягкие волнистые волосы, тонкий прямой нос. Правда, ее голос портят гнусавость и вечно недовольный, истеричный тон. Но больше всех не повезло Фикрии и Зейнаб, которые стали точной копией отца. Я же безо всякой для себя пользы унаследовал миловидное лицо матери. Вследствие такой несуразности в нашей семье прочно воцарилось невезение. Я был единственным счастливчиком, но и ко мне подкралась беда. В поведении и словах матери явно проявлялась нервозность, будущее всегда рисовалось ей в мрачном свете. С течением времени ее все больше и больше переполняла тревога. Она говорила отцу:

— Надо бы отдать девочек в школу.

На что он отвечал:

— Пусть Аллах меня судит, но я не унижу своего достоинства.

У отца с матерью были очень хорошие отношения, у Фикрии и Зейнаб с отцом — превосходные. Однако между матерью и обеими сестрами редко когда бывало все спокойно. Каждая из них испытывала страх, и потому они постоянно находились в состоянии напряженности и беспричинной вражды. Ох, эти вечные ссоры и горькие обвинения!

Однажды мой друг Али Юсуф — однокашник и сосед — сказал с убежденностью:

— Твое счастье, что у тебя богатый отец!

Я удивленно спросил:

— Почему ты так говоришь?

— Да это видно с первого взгляда. Он самый важный человек на нашей улице.

Я согласился с ним, мысленно сопоставив отца с Юсуфом-эфенди — отцом своего друга. Между тем Али Юсуф продолжал:

— А сколько тебе, старик, дают каждый день на карманные расходы!

Действительно, карманные деньги моих сверстников не превышали полпиастра в день, а я же получал целый пиастр[4].

Отец брал меня иногда с собой в кафе или кино. Я был, как говорил мой друг Али, «из благородных». Наш дом в ту пору был, можно сказать, еще в юном возрасте — новее, чем дом Али Юсуфа и Баха Османа, отца Маляк. Ей-богу, мне доставляло счастье слыть благородным и богатым. Разве есть в мире что-либо прекраснее богатства? Я говорил матери:

— Мы богатые.

Она отвечала мне несколько в нос (это, пожалуй, единственное, что ее портило):

— Слава Аллаху, мы ни в чем не нуждаемся.

— У нас есть имение?

— Нет у нас никакого имения, — смеялась она.

— Тогда откуда же взялись богатства отца?

— От щедрот нашего Господа, сынок.

Очевидно, богачи не сообщают своим детям до поры до времени, откуда берется их богатство. Достаточно того, что мы ели, чего нам хотелось; в месяц рамадан[5] кладовая наполнялась орехами, в праздник разговенья[6] — пирожными и печеньями, а в праздник жертвоприношения[7] полагался еще и барашек.

Мой отец, вне всякого сомнения, был состоятельным человеком. К числу его достоинств принадлежало и то, что он единственный в нашей семье читал — ежедневную газету и иллюстрированный еженедельник. От него и я перенял страсть к чтению. После того как мне наскучил детский журнал, я попросил отца покупать мне переводные повести. С тех пор моя жизнь потекла по-новому: я стал жить как бы в двух мирах — в мире повседневной действительности, где была школа и непременные ссоры женщин дома, и в мире фантазии, с героями и героинями романов.

Отец спрашивал меня:

— Тебя это не отвлекает от уроков?

— Но, папа, я ведь прекрасно успеваю.

— Тебе нужно получить высшее образование, диплом, — говорил он ободряюще.

— А ты, папа, получил такой диплом?

— В наши дни начальное образование было самым высшим, — отвечал он, смеясь. — Но, несмотря на это, я получил еще и специальность. В ваше время больше возможностей. Кем бы ты хотел стать?

— Я хотел бы быть как ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, чтобы у меня был такой же костюм, столько же денег и чтобы у меня был дом!

Он захохотал:

— Ладно, ответишь на мой вопрос, когда подрастешь.

Как и отец, я совершаю молитвы и соблюдаю пост. Женщины ограничиваются постом, но я ведь мужчина. Отец был добрым и нежным, любил пошутить. Когда он сердился, то запирался в своей комнате или надевал костюм и отправлялся в кафе.