В ответ послышался слабый, испуганный вскрик, а затем, после томительной паузы, голос Генриетты произнес:

– Кто там?

– Это я, Филипп, откройте! – грубо ответил герцог.

– Что за новости вламываться ко мне так поздно! – воскликнул возмущенный голос– Вы пьяны, ваше высочество! Протрезвитесь сначала!

– Мне нужно сказать вам нечто важное…

– Для этого найдется время завтра утром!

– Я не могу ждать до утра!

– А я не могу впустить вас: я не одета!

– Гще раз говорю вам: откройте или вам будет плохо!

– А я еще раз говорю вам: идите спать и протрезвитесь или вам не сдобровать!

Филипп бешено заскрипел зубами и забарабанил в дверь кулаками с криком:

– Отройте, подлая распутница, или я прикажу взломать двери!

– Фу, что за пьяный идиот! – последовал категорический ответ.

Тогда, не видя ничего в своей ярости, не замечая, с каким возмущением переглядываются придворные, шокированные такой грубой руганью, как пересмеиваются солдаты и лакеи, Филипп приказал взломать дверь. Под сильными и четкими ударами алебард дверь подалась, и герцог, повелительно скомандовав: «Все за мной!» – вломился в спальню.

При тусклом освещении масляной лампы он увидел стол, накрытый на два прибора. В одном из кресел в надменной, небрежной позе сидела Генриетта, одетая в легкий ночной капот. Компаньон, разделявший с герцогиней это позднее пиршество, при появлении герцога вскочил с другого кресла и с легким криком забился в складки оконной гардины. Филипп с злорадным хохотом кинулся к окну и грубо вытащил из-за гардины отбивавшегося соперника, но тут же отскочил назад и остолбенел в позе воплощенного изумления и недоумения: пред ним была… де Воклюз!

Девушка тоже была в ночном туалете, еще более откровенном, чем Генриетта. Но, конечно, не это так смутило Филиппа: когда-то он видал де Воклюз во всяких видах. Только он уж очень не ожидал встретить Генриетту в столь не компрометирующей обстановке. Мысль, что он непременно застанет жену в объятьях возлюбленного, превратилась у, Филиппа в навязчивую идею. Что этим возлюбленным должен оказаться Людовик, в последние минуты уже не казалось Филиппу вполне несомненным. Наоборот, ему пришло в голову, что дружком Генриетты окажется кто-нибудь другой, и эта мысль пришла ему особенно по вкусу. О, если бы это было так! Тогда в короле он нашел бы первейшего союзника, и гордая Генриетта была бы унижена до последней степени. Но, как это всегда бывает с навязчивыми идеями, Филиппу даже в голову не приходило, что возлюбленного может и не быть совсем или может просто не оказаться в тот момент, когда он, герцог, явится на защиту своих супружеских прав. И вот это-то и повергло его в такое остолбенение.

Однако Генриетта не дала неловкой, томительной паузе затянуться слишком долго.

– Вон все отсюда! – крикнула она, с бешенством топнув ногой, и затем, словно дикая кошка накинувшись на несчастного супруга, принялась осыпать его градом хлестких пощечин.

Филипп в своей растерянности даже не подумал защищаться; он только втягивал голову в плечи, стараясь как-нибудь увернуться от сильных и метких ударов взбешенной супруги. Тем не менее удары непрестанно попадали в цель. Спасение было только в бегстве, и вот ему-то и предался позорно герцог, во главе им же самим приготовленных свидетелей своего позора.

Последним вышел Гиш. Генриетта успела шепнуть, ему: «Через полчаса!», – а затем с силой хлопнула поврежденной, разломанной дверью.

Между тем герцог Орлеанский со всей своей растерянной, смущенной, пересмеивающейся свитой, не помня себя, вбежал в какую-то гостиную и тут без сил упал в кресло. В зависимости от ранга и положения разместились вокруг него свидетели его позора. Ближе стали двое высших чинов двора, затем – несколько придворных дворян, за ними – толстый мажордом, окруженный слугами; позади, опираясь на алебарды, стали солдаты.

Прошло несколько секунд в неприятном молчании.

Наконец герцог заговорил:

– Ступайте, друзья мои, вы больше не нужны, но я твердо рассчитываю на то, что никто из вас, от большого до самого маленького, не проронит ни слова о том, чему вы сейчас были свидетелями. Мало ли что случается в семье. Женщины – всегда женщины, а мужья – всегда мужья! – и, разразившись этой «истиной ла Палисса»,[13] Филипп еще раз повторил: – Ступайте, друзья мои! – а затем, откинувшись в кресле, закрыл лицо руками.

Все поспешно двинулись из гостиной.

Сзади всех шел Гиш. Однако его вдруг остановил скорбный возглас:

– Как, Гиш, и ты оставляешь меня?

– Но, ваше высочество, – ответил Арман, – вы сами отпустили всех нас!

– Да, но разве это может относиться к тебе?

– Уж не знаю, ваше высочество, относится ли ко мне это, но, что я нуждаюсь в отдыхе, это я знаю наверное!

– Гиш, Гиш! Я переживаю такие тяжелые минуты, а ты заботишься о своем отдыхе? Неблагодарный!

– Неблагодарный? А за что мне быть благодарным вашему высочеству? Уж не за то ли, что из-за вас я поставлен теперь в невыносимое, смешное, дьявольски скверное положение? А я ведь уговаривал вас, доказывал всю несостоятельность замышленного плана! Но вам угодно было из пустого княжеского каприза настоять на своем! Ну, так не за это ли мне быть благодарным вам? Нет, ваше высочество, благодарю и за дружбу, и за службу! Моя служба продолжалась только неделю, но… долее она не продлится ни дня! Граф де Гиш имеет слишком длинную родословную, чтобы по обязанностям службы вламываться в спальню беззащитных женщин! Честь имею кланяться вашему высочеству!

Арман церемонно поклонился и пошел к дверям. Но у порога его остановил робкий вопрос герцога:

– Скажи по крайней мере, как ты думаешь, пожалуется Генриетта королю или нет?

Гиш остановился, с нескрываемым презрением окинул герцога с ног до головы и небрежно ответил:

– Не думаю, ваше высочество! Ведь герцогиня доказала, что и сама отлично может заступаться за себя! Да и к чему ей искать заступничества у короля? Разве его величество может наказать вас сильнее, чем то сделала ее высочество? Помилуй бог! Отхлестать герцога Орлеанского по щекам в присутствии друзей, придворных, слуг и солдат! Нет, такое наказание король все равно не мог бы придумать!

– Я и сам думаю, что Генриетта не стала жаловаться, – задумчиво отозвался Филипп. – Но… ах, знать бы это наверное! Господа, я в таком невыгодном положении! Я не знаю, чего держаться, как мне быть!

Гиш пожал плечами и хотел уйти не отвечая. Вдруг у него блеснула злобная мыль. Снова остановившись, он сказал с самым невинным видом:

– Так что же, ваше высочество, если вам нужно только приобрести уверенность… У вас имеется отличный предлог: завтра побывайте у короля и пожалуйтесь на дерзкого, осмелившегося ранить маркиза де Варда!

– А если король сам накинется на меня с упреками?

– Ну, так вы с полным достоинством ответите ему что это – ваше частное, семейное дело!

– Ты совершенно прав, милый мой Гиш! – воскликнул обрадованный герцог. – Вот так я ему и скажу непременно окажу! Спасибо тебе, милый Гиш, ты…

Но граф Арман, не слушая дальше, пустился в поспешное бегство, едва удерживаясь от смеха.

– Ну, что же вы это натворили, злодей вы этакий? – весело спросил Гиш, входя на следующее утро в комнату, отведенную Ренэ Бретвилю.

– А что? – испуганно спросил юноша. – Разве что-нибудь вышло не так? Прекрасная незнакомка осталась не предупрежденной?

– Нет, с этой стороны все обошлось прекрасно, но… Ах, друг мой, друг мой! Плохое начало придворной карьеры – наживать себе с первых шагов могущественных врагов. А ведь маркиз де Вард – далеко не последний дворянин при дворе!

– Дорогой граф, – надменно, медленно ответил Ренэ, – я предпочту покончить свои дни в Бастилии или опять вернуться в Бретвиль есть одни бобы с солью, чем допустить, чтобы на незапятнанное имя моих предков легла хоть малейшая тень неотомщенного оскорбления.

– Ну, так вам только и дела будет в Париже, как вечно ограждать свою честь! Парижане любят позубоскалить, и в таком случае меткий ответ, право же, действеннее шпаги. Но если вы не можете сдержать себя, то попомните хоть на будущее время, черт возьми, что убить в тысячу раз безопаснее, чем только ранить!