— Неужели товарищ тебе дороже, чем я?
— Но при чем же здесь ты?
— Вот это мне нравится! Я при чем? Да ведь если заговор удастся, то первым делом всех Головкиных поразит немилость. Я-то Головкина или нет? А не удастся заговор, раскроется он помимо тебя да выяснится, что ты обо всем знал, то, как ты думаешь, погладят тебя по головке? А я тогда как же без тебя буду?
Мельников пытался слабо отговариваться, но Наденька не на шутку расстроилась. Она принялась доказывать жениху, что раз он ест хлеб теперешнего правительства и пользуется его милостью, раз он хочет войти в семью рьяных верноподданных малолетнего царя, то для него не можем быть и вопроса о том, как действовать далее.
Василий Сергеевич и сам сознавал это, но, с одной стороны, ему претила мысль стать доносчиком, с другой — он боялся, как бы его не заставили и далее играть роль шпиона, каким он в сущности оказался, не закрыв рта Ханыкова в тот самый момент, когда тот начал откровенничать.
Однако Наденька довольно быстро разогнала последнюю тень сомнений и колебаний. Она рассмотрела вопрос со всех сторон: с государственной, служебной и материальной, — и Мельников должен был признаться, что она — ангел, что она, как и всегда, права и что ему не остается ничего иного, как немедленно пойти и доложить обо всем графу Головкину, который уже сам изберет дальнейший путь.
— Только вот что, Наденька, — опасливо заметил Мельников, — вдруг меня спросят, почему же я до сих пор молчал?
— А ты скажешь, что хотел сначала иметь твердую уверенность, тогда как Ханыков только вчера вечером сделал тебе окончательные признания… Будь же умником! — сказала она, ласкаясь к жениху, — ведь дело идет о тебе и обо мне. Ну, какое тебе дело до всех остальных? Ты исполнишь свой долг офицера и верноподданного и обеспечишь нам счастливую будущность. Ты только подумай: наша свадьба, которая казалась нам такой далекой, такой несбыточной, теперь сразу становится близкой и осуществимой…
— Для тебя все на свете! — восторженно воскликнул окончательно покоренный жених.
Наградой ему были страстное объятие полненьких, мягких ручек Наденьки и поцелуй ее пухленьких губок. Полный самой твердой решимости, Мельников сейчас же велел доложить о себе графу Головкину, который только что вернулся домой.
Граф всегда охотно принимал Мельникова, так как ему нравилось играть в кошки-мышки с влюбленным женихом. Но теперь первые слова офицера заставили его вздрогнуть, насторожиться и внимательно прислушиваться.
— Я должен сообщить вашему сиятельству секрет государственной важности, — начал Мельников. — Уж давно носятся слухи, что вокруг царевны Елизаветы собираются некоторые недовольные офицеры и солдаты, которые замышляют совершить государственный переворот в пользу ее высочества…
— Это — старая песня, — небрежно кинул граф.
— Да, ваше сиятельство, и тем более странно, что этой старой песне не придают надлежащего значения. Дело не в том, что уже давно один из моих товарищей, капитан Ханыков, делал мне намеки на те выгоды, которые я мог бы иметь, если бы перешел на сторону ее высочества. Я ничего не отвечал ему — не соглашался, но и не отказывался. Я хотел, чтобы он высказался до конца. Только вчера вечером Ханыков окончательно открыл мне свои карты. Заговор растет, ждут только помощи от иностранных держав, чтобы приступить к выполнению переворота, и, может быть, недалек тот час, когда задуманное будет приведено в исполнение.
Головкин, сразу ставший серьезным, задал Мельникову ряд вопросов и из ответов на них мог действительно убедиться, что к сообщению капитана надо отнестись серьезно.
— Вот что, — сказал он, — ты сейчас же поедешь со мной во дворец к его высочеству принцу Антону. Там мы поговорим и вырешим, что надо делать.
— Еще одну минуту внимания, ваше сиятельство, — остановил его Мельников. — Теперь я хочу сказать два слова по личному делу. Вот, — он выложил на стол сверток с червонцами, — его высочеству благоугодно было подарить мне сегодня пятьсот червонцев. Благоволите принять эту сумму для того, чтобы можно было начать шить приданое Наденьки!
Головкин подошел к молодому человеку, ласково положил ему руку на плечо и сказал:
— Я возьму эти деньги и жду, что ты принесешь мне и остальную часть. Но ни единой полушки из этих денег истрачено не будет: я сам сделаю Наденьке все, что нужно. Если же я беру эти деньги, то для того, чтобы вручить скопленную тобой сумму Наденьке после венца. Ведь я хотел этого обеспечения только для того, чтобы убедиться, дельный ли ты человек или нет. Что ты беден, это неважно; важно, можешь ли ты перестать быть им. Сейчас я вижу, что можешь и спокоен за судьбу Нади. Ну, а теперь едем!
Принц Антон не на шутку встревожился, когда Мельников по приказанию Головкина изложил ему все дело. Он принялся ахать и охать, разливаясь жалобами на супругу-правительницу, которая всех их погубит своим легкомыслием. Он сказал, что постоянно твердит ей о том, что царевна злоумышляет против Брауншвейгского дома; она же только отмахивается и уверяет, будто Елизавета Петровна занята исключительно интрижками с гвардейцами, причем эти интрижки отнюдь не политического, а исключительно амурного свойства.
— Но надо же что-нибудь делать! — с пафосом воскликнул принц в конце концов, — и если она не хочет сама заниматься вопросом о безопасности императора, то этим должен заняться я.
Не успел принц окончить эту фразу, как дверь отворилась, и в кабинет мужа вошла правительница Анна Леопольдовна. Принц поспешил изложить ей то, что рассказик ему Мельников.
Поблагодарив капитана за преданность ласковым кивком головы, правительница задумчиво сказала:
— Да, в последнее время мне и самой кажется, что там затевается что-то скверное. Но ведь я бессильна… Какая польза предпринимать что-либо против царевны? Ведь за границей все равно остается вечная угроза нашему спокойствию в виде молодого принца Голштинского, и если даже мы обезопасим себя от Елизаветы, то наши недруги не успокоятся и начнут интриговать за этого чертенка… Нет, наоборот, нам надо как можно больше ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать в сетях, когда придет тому время![64]
— Но нельзя ограничиваться рассуждениями, когда надо действовать! — заметил принц Антон.
— А кто говорит вашему высочеству, что я ограничиваюсь только словами? — холодно возразила правительница. — Как принцесса, так и ее друзья бессильны сделать что-либо без помощи иностранных держав. Ну, а мы скоро лишим ее возможности получить эту помощь. Шетарди заупрямился и хочет вручить верительные грамоты прямо императору; мы же отказали ему в этом, и ему остается только уехать. Нолькен получил от нас не один щелчок в нос, и я знаю из верных источников, что он уже просил о своем отозвании. А затем мы постараемся залучить к нам в гости принца Голштинского; если же это не удастся, то попросту похитим его и заставим формально отречься от всяких прав на российскую корону, а тогда уже и по отношению к царевне наши руки будут совершенно развязаны.
— Но в этом плане тот недостаток, что в нем слишком много "если", — упрямо твердил принц Антон. — Нолькена могут не отозвать или прислать вместо него интригана похуже. Шетарди может получить от своего правительства приказание пойти на уступки и ограничиться представлением аккредитивов не прямо императору, а правительству; похищение принца Голштинского может не удастся, да и наверное не удастся, так как его хорошо стерегут. Что же тогда?
Анна Леопольдовна вспыхнула; ее лицо, и без того подурневшее от беременности, пошло красными пятнами. Обыкновенно принц Антон говорил глупости, и ей легко бывало отделываться насмешками от его попыток вмешаться в государственные дела. Теперь же он случайно говорил совершенно дельно, и Анна Леопольдовна отлично сознавала, что муж совершенно прав, так как его слова в совершенстве отражали ее внутренние сомнения и опасения. Но именно это-то и раздражало ее.
