На первых порах он впал в полное уныние; не только Оленьки, но даже дома, где она жила прежде с матерью, и в помине не было. Читатель помнит, как Столбину удалось узнать от старухи Мельниковой, что старый дом сгорел, а Оленька куда-то скрылась. Но куда? Как раз в тот момент, когда он хотел взяться за розыски, его лишали возможности предпринять что-либо. А время шло, шло, шло…

— Но помилуйте, маркиз, — слабо пытался он протестовать, — если мы будем сидеть сложа руки, то можем окончательно похоронить свое дело. Конечно, опять появляться под видом Алексеева было бы более чем неосторожно. Но разве это единственное, что можно было придумать? Мы не исчерпали всех возможностей. Вы сами говорите, что партия царевны только намечается; мы должны помочь ей сплотиться…

— И выдать тайные нити, которые скрепляют нарастающую партию с представителями иностранных держав? — перебил его Шетарди. — Нет, дорогой мой, вы забываете, что теперь у власти стоит Миних, который посвящен в тайны вожделений Швеции и Франции. Пока фельдмаршал не потеряет своего положения, мы не смеем и пальца о палец ударить!

— Но это может случиться еще не скоро, — все еще пытался настоять Столбин, — а в течение этого времени у народа создастся привычка к теперешнему правительству, и это понижает вероятность успеха!

— Друг мой, — ответил Шетарди, начинавший терять терпение, — вы только недавно и случайно погрузились в политическую интригу, — а я дышу ею с самой ранней юности и уже имел не раз случай доказать, что умею ориентироваться в самых запутанных положениях. Я понимаю, у вас могут быть личные мотивы… — Шетарди несколько замялся; он был посвящен в историю любви Столбина и боялся неосторожным выражением обидеть его. — Для вас все происходящее может иметь несколько иной характер и значение… Но я все время должен сознавать, что уже самым фактом сношения с вами я немало рискую; и если вы не откажетесь от излишней порывистости, то это может причинить мне серьезные неприятности… Ввиду этого…

Столбин понял намек: он был всецело во власти Шетарди и стоило бы послу захотеть, как ему пришлось бы ни с чем уехать из России.

Он грустно поник головой и ушел, напутствуемый просьбами посла не забывать его все-таки и «изредка» заходить, чтобы узнавать, не будет ли чего-нибудь новенького. Вернувшись в свои две комнатки, отведенные ему на антресолях помещения шведского посольства, Петр Андреевич мрачно повалился на диван и замер, судорожно стиснув руками голову. Душа мучительно ныла, мозг разрывался от жажды рыданий, но горло давил спазм, и не было спасительных слез.

— Во тьме, во тьме! — шептали его пересохшие тубы, — в безысходной тьме!

Прежде он сравнивал себя с человеком, которому завязали глаза и велели ночью в лесу найти неизвестно где оброненную иголку, а теперь ему вдобавок еще связали и руки, и ноги!

В течение нескольких дней страдания Столбина не сдавали ни на йоту в своей остроте, а потом уступили место мрачному, безнадежному отупению. Он уже ничего не ждал, ни на что не надеялся. Он устал страдать, устал бесконечно мучиться; ему хотелось полного, ненарушимого покоя, покоя могилы…

И не раз бывало так, что несчастный со страстью и вожделением посматривал на ряд пузырьков и порошков, заполнявших его потайной шкафчик, который он открывал по утрам, чтобы подновить старившегося «Шмидта». Ведь достаточно было протянуть руку, взять вот этот пузырек с зеленоватой жидкостью или вот тот с прозрачной; несколько капель — и прощай земля с ее обманчивыми надеждами, интригами и несправедливостями!

Но несмотря на апатию, где-то в дальнем уголке души таилась надежда, и каждый раз, когда предстояло отправиться к Шетарди, Столбин несколько подвинчивался… а вдруг?

Так прошли ноябрь, декабрь. Кончился старый год, наступил новый, 1741-й. Но ничего нового не принес он на первых порах, кругом была все та же тьма, все по-прежнему надежды не выходили из стадии бесформенного, хаотического роения.

Нечто подобное переживала и царевна Елизавета. В короткое время ей пришлось пережить уже не одно разочарование, и теперь она совершенно не знала, в какую сторону ей кинуться. Когда умерла императрица Анна, царевне Елизавете казалось, что народ дружно встанет за попранные права своей царевны. Но народ молчал, и кормило власти очутилось в руках немецкого проходимца Бирона.

Положение регента было шатко, и он начал недвусмысленно помышлять о разделении власти с царевной, а это вновь вдохнуло в нее надежды. Но тут на сцену выступила авантюра Миниха, и надежды приняли несколько иной оборот. Однако Миних оказался предателем, и теперь некуда было обратить чающие избавления взоры.

Елизавета Петровна понимала, что иностранные державы могли бы существенно изменить положение вещей; на их поддержке и основывала она сначала свои надежды. Но послы поставили такие требования, принять которые цесаревна не могла. И опять полная тьма обняла все ее надежды, и опять она не знала, откуда ждать избавления.

К тому же положение царевны и вообще-то было плохим. Она была родной теткой царствующего императора, первой принцессой крови, но получала от своих имений всего только 25 000 рублей в год и имела от казны всего только 50 000 рублей — всего, значит, семьдесят пять тысяч[55] рублей в год "на все про все" — на личные потребности, содержание двора, представительство! Да ведь даже Миних имел более этого, а про низверженного Бирона и говорить нечего: во времена власти его доходы превышали полтора миллиона рублей!

Вдобавок к этой унизительной бедности шли еще и постоянные оскорбления. Елизавета Петровна старалась как можно чаще бывать при дворе и навещать малолетнего императора, так как знала, что в противном случае подозрительность правительницы возрастет еще более. Но чего стоили царевне эти частые посещения! Редко-редко обходилось без того, чтобы ее не унизили, не оскорбили, не задели.

Вот хотя бы сегодня это оскорбительное недоверие.

"И зачем Анне нужно это? — с отчаянием думала царевна Елизавета, возвращаясь из дворца к себе домой и краснея от негодования при воспоминании о происшедшем. — Неужели она не понимает, что сама толкает меня на крайность?"

И тотчас она принялась перебирать в памяти, как это вышло. На днях несколько поставщиков предъявили счета общей суммой на восемнадцать тысяч рублей. Таких денег у царевны не было, и она попыталась обратиться к придворному банкиру Липману; но еврей поставил такие условия, что Елизавете Петровне, если бы она приняла их, пришлось бы запутаться на несколько лет.

Под влиянием этих грустных соображений царевна по приезде во дворец была скучна и не так оживленна, как всегда. Правительница принялась расспрашивать, что с нею, и Елизавета Петровна во внезапном припадке доверия и откровенности поведала Анне Леопольдовне про расстройство своих денежных дел.

С неожиданным великодушием правительница предложила ей пособие из государственных сумм, лишь бы только она сказала, на какую сумму ей предъявили счета. Но когда царевна назвала эту сумму, то правительница, не стесняясь присутствием третьих лиц, всем своим видом, презрительным взглядом, насмешливой улыбкой, пренебрежительным жестом показала, что не верит истинности указанной цифры. Действительно ли сумма показалась правительнице слишком высокой, или все это было заранее подстроено, с желанием оскорбить побольнее (так как Анна Леопольдовна могла узнать о денежном затруднении царевны от того же Липмана), только правительница, не отказываясь исполнить данное обещание, предложила Елизавете Петровне представить ей подлинные счета, сказав, что она лично уплатит столько, сколько "по рассмотрении окажется". Словом, она ясно дала понять, что подозревает, будто царевна хотела выгадать на разнице.

И вот после этого Елизавета Петровна, с тоской посматривая через окно кареты, как солнце постепенно пряталось за дома, думала:

"Конечно, она первая же поплатится за это, так как долгов у меня гораздо больше, и если доставить все счета, то их окажется не на восемнадцать, а по крайней мере на тридцать тысяч…[56] Ну, и пусть платит! Но каково терпеть все это! Господи, где взять сил! Хоть бы самую маленькую надежду, а то ходишь как во тьме!.."