— Эй, вы! — крикнул гасконец, топая ногой и готовый броситься на маркиза.
— Что такое? — крикнул на него король, вставая с места. — Вы забываетесь в присутствии короля?
— Если король, — в бешенстве ответил ла Хот-Гаронн, — позволяет своим фаворитам оскорблять в своем присутствии дворянина, то у дворянина нет никаких обязанностей по отношению к королю!
— Д'Антен! — крикнул король. — Немедленно отвести этого господина в Бастилию!
Д'Антен крикнул двух дежурных гвардейцев и гасконца увели.
— Так вот каковы овечки у вашей эминенции? — снова сказал король. — И вы еще решились требовать самых суровых кар для маркиза де Суврэ? Попрошу вашу эминенцию быть на следующий раз осторожнее как в рекомендации, так и в осуждении. Суврэ совершенно прав: представление ко двору такого господина есть оскорбление для меня!
Как и всегда в таких случаях, кардинал прибегнул к испытанному средству — отставке.
— Едва ли мне придется впредь испытывать терпение вашего величества, — слащаво запел он, — потому, что я с каждым днем чувствую себя все более слабым и больным…
— Вот что, кардинал, — резко оборвал его Людовик, — если вы на этот раз вздумали завести свою старую песню об отставке, то вы выбрали плохой момент. Я как раз в таком настроении, что легко могу согласиться со слабостью и болезненностью вашей эминенции!
— Пока у меня еще есть хоть капля силы, она вся принадлежит вашему величеству! — смиренно ответил кардинал, видевший, что сегодня с его величеством творится что-то необычное, а потому обычные меры могут оказаться опасными.
— У вас больше ничего нет для меня, кардинал, на сегодня? — спросил король.
— Нет, я уже все доложил вашему величеству.
— В таком случае, до свидания! Не смею задерживать долее вашу эминенцию!
Кардинал ушел, теряясь в догадках, кто произвел такую волшебную перемену в его застенчивом, робком питомце.[41]
Король и Суврэ остались наедине.
Людовик, красный от неулегавшегося гнева, расхаживал взад и вперед по кабинету.
— Ты, может быть, воображаешь, что я на самом деле одобряю и извиняю твое поведение? — крикнул он, останавливаясь перед Суврэ. — Стыдитесь, сударь, вы вели себя как мальчишка. Мне не надо таких друзей, которые готовы в любой момент заводить скандалы, словно подвыпивший мастеровой! Мне надоели вечные пререкания с кардиналом из-за вас всех! В изгнание, сударь, в изгнание! Это — единственное средство исправит вас!
Король снова забегал по кабинету. Суврэ молчал. Он знал, что Людовик не умеет долго сердиться и что после такой головомойки вскоре последуют полное прощение и примирение. Но он не мог отделаться от чувства величайшего изумления, охватившего его после сцены короля с кардиналом. Людовик, этот робкий, застенчивый молодой человек, боявшийся кардинала до того, что однажды, когда королева пожаловалась на небрежение Флери к ее просьбе, сказал ей: "Милая моя, разве можно просить чего-нибудь у кардинала? Надо либо обойтись своими средствами, либо отказаться от своего желания!" — этот самый Людовик вдруг выпрямился в настоящую царственную величину, дал зазнавшемуся попу истинно королевский отпор!
"Но его подменили, — думал он, — положительно подменили! Кто же совершил это чудо? Неужели Полетт?"
— Ну, ты подумай сам, Суврэ! — вновь заговорил король уже более спокойным тоном, — какой вид имеет вся эта выходка! Ну, я понимаю — ревность, гнев, партийные счеты, особо сложившиеся обстоятельства могут поставить дворянина в такое положение, когда он уже не может считаться с тем, запрещены ли дуэли, или нет. Мой прадед, великий Людовик Четырнадцатый, однажды сам дрался на дуэли с придворным и другом из-за племянницы кардинала Мазарини. Но ты ни с того ни с сего подходишь к какой-то личности и вызываешь его на ссору! И для чего? Для того, чтобы проявить свое остроумие, чтобы позабавиться за счет какого-то провинциального дурака?
— Но, государь, — ответил Суврэ, — недаром Грессэ говорит, что "les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs".[42]
Как ни привык король к манере Суврэ говорить при всех случаях и обстоятельствах цитатами, но теперь он уж очень не ожидал этого, да и ему уже надоело сердиться.
— Ах, Суврэ, — воскликнул он, смеясь от души, — ты положительно неисправим!
— "J'ai ri, me voilà desarmé!"[43] — сказал Суврэ, опускаясь на одно колено.
— Ну, нет, — возразил король, — я далеко еще не обезоружен и — погоди только, Суврэ! — когда-нибудь ты жестоко поплатишься за свое легкомыслие… Ах, у меня столько горя, столько забот! Знаешь ли ты, Суврэ, что сегодня утром умер от черной оспы герцог ла Тремуйль?
— Ла Тремуйль? — с ужасом вскрикнул Суврэ, даже подскочив от неожиданности. — Но ведь еще недавно он был с нами?
— Да, но он чувствовал себя плохо еще во время праздника Весны, и мне пришлось на другой же день отпустить его в Париж, где он и слег. Ах, Тремуйль, Тремуйль. Верный друг и преданный слуга! И ты представь себе только, Суврэ, как бренна жизнь и слабы человеческие силы и знания! Еще неделю тому назад Тремуйль в расцвете сил, красоты и молодости веселил одним своим видом все сердца, а теперь от его обезображенных останков бегут все… И подумать только: три лучших парижских врача лечили его!
— Три врача? — с испугом переспросил Суврэ. — Но, государь, тогда все понятно: "Que vouliez-vous qu'il fit contre trois?"[44]
Король рассмеялся и с явным благоволением потрепал маркиза за ухо. Непостоянный, в достаточной мере черствый и себялюбивый, Людовик был далеко не расположен серьезно оплакивать кого бы то ни было, но он боялся нареканий, а потому должен был разыгрывать из себя скорбящего. Маркиз Суврэ, не перестававший шутить и теперь, был ему таким образом очень удобен: с ним по крайней мере можно было не притворяться. Поделись он, пожалуй, своим притворным горем с Жевром или Мортмаром, те начали бы подлаживаться под настроение короля, принялись вздыхать, охать, стонать!
— Но одной смертью герцога еще не исчерпываются мои огорчения, — продолжал Людовик. — Конечно, мне очень жаль Тремуйля, но ведь в конце концов мы все там будем. Пусть Тремуйль умер слишком рано, но кто же умирает не рано? Ведь смерть никогда не является желанной гостьей! В таких случаях приходится жалеть не об отошедших, а об оставшихся, и, право же, одним из этих оставшихся являюсь я сам! Ты — мне верный друг, Анри, и я, пожалуй, откровенно расскажу тебе, в чем дело. Но смотри — никому ни единого слова об этом! Ты знаешь, существуют вещи, которых я не прощаю никому и никогда. Нарушение моего доверия из их числа!.. Только вот что, не позавтракать ли нам? Я что-то проголодался, да и ты, вероятно, не прочь подкрепиться после всех треволнений. Башелье! — сказал Людовик вошедшему на его звонок камердинеру. — Сегодня все приемы отменяются; всем, желающим видеть меня, говори, что король оплакивает Тремуйля и не может никого принять. Затем накрой нам здесь стол на двоих и принеси легкий завтрак — ну, два-три горячих блюда и несколько холодных. Поставь все это сразу и уходи! Да не забудь вина! Ступай!
Когда довольно большой стол был сплошь уставлен холодными и горячими блюдами и бутылками вина, входившими в состав «легкого» завтрака короля, Людовик пригласил Суврэ занять место против него, уселся сам и, утолив острое чувство голода, заговорил:
— Не успел я вчера отдохнуть с дороги, как ко мне явилась целая депутация из камер-юнкеров в составе герцога д'Омана, Жевра и Мортмара. Они сообщили мне, что Тремуйль плох, что надежды на его выздоровление нет никакой, а потому надо заранее считаться с его кончиной; поэтому-то они теперь же обращаются ко мне с почтительной просьбой оставить камер-юнкерскую должность Тремуйля за его четырехлетним сыном.
