Катя еще несколько секунд стояла перед дверью, прислушиваясь и ожидая очередного нападения. Но мать Карпачева, вроде, ушла.
Тогда Катя опустилась в кресло и позволила себе закрыть глаза.
В голове царила форменная каша. Этакая, пересоленная и вязкая. Мысли то и дело возвращались к Кириллу. Стоило с ним разделаться, поставить диагноз (а ведь это не так сложно, на самом деле), да и забыть. Но какая-то навязчивая идея плавала в мозгу, не отпуская и не давая расслабиться.
Катя повернула голову, чтобы поймать собственное отражение в огромном зеркале за спиной. И тотчас внутренний голос шепотом, едва слышным, произнес:
"По сути, у тебя никогда не было настоящих пациентов. Серьезных психических больных"
— Верно, — ответила она отражению, оттолкнулась туфлями от пола и позволила креслу закружиться, — не было ни одного. Одни малолетние призывники и алкоголики. И наркоман, симулирующий психическое расстройство. В прошлом году.
"И твоя практика на нуле, Ведешь себя как непрофессионал. — сказал голос. Он звучал спокойно (где-то в голове), совсем не так, как обычно. — Нельзя же назвать практикой лечение несостоявшихся студентов, которые вдруг решили откосить. А тут такой подарок. Почти стопроцентный сумасшедший".
— Легкое психическое расстройство — это еще не повод. У Кирилла не было отклонений в психике. Мне кажется, он просто…
"Что? Слишком красивый, чтобы быть сумасшедшим? Голубые глаза настраивают на влюбленность? На улице не март, дорогуша, а февраль"
— …увлеченный. Человек с фантазией. Плюс эта его беда с глазами…
"И все же ты не ответила на мой вопрос. Разве он так красив, что ты отрицаешь очевидное?"
Кресло остановилось, и Катя увидела себя в зеркале — в длинной юбке, белой блузке и черном пиджаке с высоким воротом. В руке — тетради Кирилла. Морщинки — еще не очень заметные для окружающих, но такие броские для нее самой — кричащие, что молодость проходит, а телефон молчит, и не приходят смс, и ночью она опять будет одна в своей квартире, смотреть телевизор, пить сок из высокого прозрачного бокала и ждать, когда придет сон. А еще прятаться от внутреннего голоса. А еще спрашивать себя, неужели она такая уродина, что мужчины не смотрят на нее? А еще стоять в ванной обнаженной и искать складки на животе и варикозное расширение вен на бедрах…
— Нет, он не красив, — сказала она отражению, — но и это не значит, что он сумасшедший.
Катя отвернулась от зеркала и положила тетради на стол. На верхней тетради черной гелиевой пастой было выведено: "Тихий-невидимый. Санкт-Петербург. 20 ноября, 2007".
"Открой и почитай" — предложил затихающий внутренний голос.
"Стоит ли?" — подумала она.
"Попробуй" — шепнул голос.
И впервые за несколько лет Катя с ним согласилась.
Воздух насыщен фобией Жизни,
На языке его Паники вкус.
Запахи Страха, звуки Отчаяния,
Существования тяжелый груз.
И неба НЕ видеть себя заставляет,
Бежит по улицам, опустив взгляд.
Нужно быть тихим и нужно — невидимым,
Не зная "Вперед" и забыв про "Назад".
В тетради написано:
"В какой-то момент начинаешь понимать, что можно расправить крылья. Это не сразу происходит. Может пройти много-много лет. Вот, ты родился, вот вырос, вот окончил школу и пошел учиться. Вот ты женился. Вот у тебя родились дети. Вот ты отпраздновал свое первое повышение на работе. Вот появилась любовница. Вот родились внуки. Вот ушел на пенсию и купил дачу. Вот слег с тяжелой болезнью почек. И там, лежа в тесной комнате, ощущая, что от тебя нестерпимо пахнет потом и мочой, чувствуя, как дрожит живот и чешется кожа под лопаткой, зная, что противно жужжащего комара под ухом ты уже никогда не сможешь отогнать легким движением руки… вот тогда понимаешь, что крылья-то можно расправить. Можно взлететь под потолок, и даже сквозь потолок, подняться к облакам, посмотреть на город сверху вниз. Можно подставить дряблое лицо ветру и закрыть глаза. Можно просто парить и наслаждаться минутным мгновением счастья.
Но потом-то все равно приходится опускаться на землю.
И ты умер. И не успел расправить крылья. Успел лишь пожалеть о том, что всю свою жизнь оставался тихим и невидимым…
Вот он я в той самой жизни несколько недель назад. Иду на работу торопливым шагом, склонив голову, собирая взглядом камешки на тротуаре. Камешки интересовали меня больше всего. Я не любил смотреть по сторонам. Жизнь, проходившая мимо, казалась неинтересной, слишком торопливой, страшной и безобразной. Ритм большого города чересчур сильно терзал мое неторопливое сознание.
Сколько всего… хочется выбрать что-то одно… сказать конкретнее… наверное, я боялся жизни. Боялся поднять глаза и оглядеться вокруг. Страх за свою собственную жизнь оказался намного сильнее любопытства. Даже если и возникали в голове вопросы вроде: "а что же там?" или "интересно, а как у них на самом деле?", я отметал их, разгонял по уголкам сознания, прятал глаза от прохожих… и разглядывал камешки на мостовой.
Я много лет не видел неба. Я не видел лиц. А если и видел, то не запоминал, потому что боялся запомнить и после этого плохо спать.
В детстве, тридцать с хвостиком лет назад, я стоял в узком и темном коридоре между кухней и залом, и видел маму. Край коридора очерчивал квадрат желтого цвета кухонной лампы. За квадратом царила темнота. В темноте стоял я, смотрел, как оседают в свете пылинки. Силуэт мамы я запомнил плохо. Кажется, она сидела на табуретке, подперев голову руками. Мама разговаривала с кем-то, кого я не видел и не запомнил. Она говорила быстро и тихо. Речь ее осталась мне непонятна. Но одну фразу мое детское сознание уловило и сохранило навсегда. Мама сказала: "Меньше знаешь — крепче спишь". О, да. Верные слова. Они зацепили мою душу. Они подтолкнули меня к выбору в жизни. Может быть, в тот самый момент я понял, что лучше всего жить именно так. Меньше зная.
И вот несколько недель назад я бегу на работу. Торопиться в большом городе — занятие стандартное. Прохожу мимо метро, пересекаю дорогу, мимо большого киоска, в котором продают блины и кофе, по парку, скамейки в котором выкрашены в белый. От дома до работы идти двадцать минут. Можно проехать на трамвае, заскочить в маршрутку или спуститься в метро. Но я не вижу смысла. Там много людей и замкнутое пространство. В замкнутом пространстве люди жмутся друг к другу, их спины, затылки, задницы соприкасаются. Они дышат друг на друга, их кожа теплая или холодная, мерзкая на ощупь. Они источают запахи пота, дешевых или дорогих духов, запахи только что съеденного завтрака, шампуня, которым с утра помыли голову. Проходит не больше минуты, и я чувствую, что задыхаюсь в этой мешанине запахов, меня тошнит от прикосновений, мне становится плохо от замкнутого пространства. Несколько раз я терял сознание в метро. Как-то у меня вынули мобильный телефон и кошелек, пока я лежал на скамейке у перрона. Если бы я был оптимистом, то порадовался бы, что не прибили. В нашем городе стоит один раз упасть в обморок, чтобы больше никогда не подняться.
Поэтому я бегу по улице и разглядываю камешки на мостовой. В последнее время дворники стали работать лучше — камешков все меньше. Стараюсь не поднимать головы. Маршрут заучен наизусть. Еще один поворот — мимо столба светофора, мимо газетного киоска, одна стенка которого стеклянная, а вторая — белая и непрозрачная, и дальше — через дорогу, вход в офис.
Никто не ослышался — я офисный служащий. Знаете таких? Не поднимаю головы даже на работе. Передо мной стол — на столе бумаги. Я их сортирую, подшиваю, подписываю, откладываю, провожу, уничтожаю, завожу новые, ставлю на них квадратные печати, ставлю круглые, беру машинное масло, макаю в него уголок тряпочки и стираю старые, чтобы заменить их новыми. Бумаги, бумаги, бумаги. Нет времени поднять голову и посмотреть на лампу. Я не помню, какая у нас люстра и есть ли вообще она?..
