И вдруг, подавив ненависть, он с придыханием говорит:

— Я прощаю вам, Вилли, что вы сделали мне.

— Я прощаю, что вы прощаете мне.

— Что вы сожгли мою книгу.

— Что вы увели сучку, которую я люблю...

— Она сделала свой выбор. Я сделал свой. Я обращался с вами, как с любым другим человеком.

— Ни один еврей не может обращаться со мной, как с человеком, — ни мужчина, ни женщина. Вы думаете, вы принадлежите к избранному народу. Вы ошибаетесь. Это мы отныне избранный народ. Скоро вы поймете это, скоро от вашей чертовой гордости ничего не останется.

— Ради Бога, Вилли, ведь мы же писатели. Давайте говорить друг с другом, как пишущие люди.

— Я гну другую линию, не ту, что вы, Лессер. Обойдусь без вашей блядской формы. Мне она не нужна. Этим словом вы просто подрываете мою уверенность в себе. Из-за вас я не могу больше писать так, как писал раньше.

С горящими глазами он стремглав бросился вниз по лестнице.

Лессер поднимается к себе и пробует писать.

Работа не идет. От бумаги исходит какой-то слабый неприятный дух.

*

Лессер боится дома, форменным образом боится. Знакомые вещи стали словно чужими. Зеленая плесень на карандаше. Треснувший кувшин, стоя, разваливается на куски. Засохший цветок падает на пол. Пол отзывается. Он не узнает чашку, из которой пьет. Какая-то дверь отворяется и хлопает, отворяется и хлопает. Половину утра он тратит на то, чтобы найти ее, но безуспешно. Уж не Левеншпиль ли это хлопает? Как будто дом стал больше, раздулся на пару бесполезных этажей, прибавил больше пустых комнат. Ветер, зловещая печальная музыка моря, живет в них, проникая сквозь стены, как меж деревьев в лесу. Он поет над его головой. Лессер пишет и прислушивается. Лессер пишет «ветер улегся», но все еще слышит его. Он боится выйти из своей комнаты, хотя она ему осточертела,— а вдруг он никогда больше сюда не вернется. Он выходит из дому редко, раз в неделю с сумкой за продуктами. Временами, когда он клюет носом над работой, он встает и делает пробежку по холлу, чтобы размяться. Все остальное время он пишет.

Перечитывая написанное, он видит сцены, которых не писал, или думает, что не писал. Например: Вилли втыкает зажженную спичку в ящик с промасленными тряпками в подвале, и дерево огня с ревом зацветает, прорывается пламенеющей кроной сквозь плавящиеся этажи. Чтобы спасти свою рукопись, Лессер — прошли недели с тех пор, как он положил новые страницы в банковский сейф, — кидается к противоположному выходу. Окно перекрыто плотно переплетшимися потрескивающими ветвями пламени — тяжелый пылающий плод. Лессер бежит на крышу. Длинные искрящиеся перья дыма, рога пылающих углей вокруг него вздымаются к покрасневшему небу. Глыбы горящих домов в лесу огня. Откуда-то, подобно звуку прибоя, доносится приглушенный рев, пронзительный крик, рыдание. Кто это кричит? Кто там кричит? Кто там умирает? Это бесчинство? Погром? Гражданская война? Куда мне бежать с моей рукописью?

Лессер пишет. Он пишет книгу о любви. Все, что ему нужно, — это класть слова на бумагу и представить себе непредсказуемый конец этой книги. Айрин отправилась в Сан-Франциско. Она написала ему прощальную записку, не вложив адреса в конверт. «Нет книги важнее меня», — писала она. С ней или без нее он должен закончить, создать любовь из вязи слов и посмотреть, чего он достиг. Вот в чем секрет — слова увлекают тебя за собой. Быть может, его персонаж узнает, тогда узнает и Лессер. Хотя, если тебе предстоит совершить путешествие, чтобы выследить любовь и овладеть ею, возможно, ты собьешься с пути в самом начале. Никакое путешествие не поможет. И все-таки лучше искать, чем смириться, говорят некоторые, кто ищет, тот найдет. И он наверняка будет знать, когда закончит книгу. Как обидно, он так хорошо описал все в черновике, а Вилли сжег его. Кажется, тогда он понимал все лучше, чем понимает сейчас, несмотря на то, что затрачено вдвое больше усилий ума, вдвое больше труда. Это была хорошая книга, близкая к завершению. Он помнит в ней почти все, но не может снова положить на бумагу так, как положил тогда. Можно ли дважды написать одну и ту же вещь? Это все равно что пытаться втиснуться обратно во вчерашний день. Тогда мне надо было лишь написать последнюю сцену, положиться на интуицию. Она бы пришла, довершила вымысел, освободила его от меня и освободила меня. А свобода благоволит любви. Я бы женился на Айрин, уехал бы с ней в Сан-Франциско. Жить с нею было бы так хорошо. Мы бы поладили друг с другом.

Ему казалось, что он засел в этой комнате навечно. Если б только Вилли не уничтожил оба экземпляра рукописи! Если б только уцелел хоть один! Он видит ясно ее листы, каждое слово на своем месте... В ярости и муке Лессер поднялся из-за стола, схватил топор и побежал вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки зараз. Распахнул противопожарную дверь и молча прошагал по холлу. Слыша, что Вилли печатает на машинке, волнуясь до тошноты, Лессер прокрался в квартиру по другую сторону холла, спрятался в ней и мрачно ждал, пока негр не ушел за кофе, а может, у него кончилась копирка. Тогда Лессер вошел в его комнату, прочел страницу в каретке — так, ничего особенного — и вырвал ее. Затем удар за ударом, с повлажневшими глазами, принялся разбивать машинку, удары сопровождала бряцающая музыка. Он молотил по машинке, пока вконец не искорежил ее. Она кровоточила черной краской. Топор уцелел, хотя и с зазубренным, выкрошившимся лезвием. Лессер дрожал, как в лихорадке, но все же испытал на мгновенье необычайное облегчение. Он не жалел о содеянном; на него накатывала тошнота, но какое-то время, чувствовал он, его работа пойдет хорошо.

*

Лессер, из ночи в ночь страдающий бессонницей, как-то на рассвете из окна своего шестого этажа видит Вилли, роющегося в мусорной урне на той стороне улицы. Он день за днем складывал вместе изорванные Лессером листы белой бумаги, желая поглядеть, как подвигается его книга. В урне неделями ничего не прибавляется, но Вилли все ищет. Весна не за горами. Нет ничего и в урне Левеншпиля с помятыми боками, — комков синей бумаги, исписанной от руки. Безмолвные урны опорожняются дважды в неделю.

Домовладелец, больной, бледный, с нечистым дыханием, начал забивать листами жести дверные проемы на первом этаже. Он приколачивал их длинными гвоздями. Месяц спустя, покончив с первым этажом, он принялся за второй. Ладно, думал Лессер, скоро я избавлюсь от общества Вилли Спирминта. Он окажется либо заперт в комнате и не сможет выбраться наружу, либо не сможет попасть внутрь. Как только он перестанет бродить призраком по дому, я закончу свою работу.

*

Писателя тошнило от того, что он не пишет. Тошнило и тогда, когда он писал, от самих слов, от одной только мысли о них.

Тем не менее каждое утро я брал авторучку и водил ею по бумаге. Получались линии, но не слова. Великая печаль охватила меня.

*

Они выслеживали друг друга по всему дому. Каждый знал, где находится другой, хотя местность изменилась. Деревья в комнате Хольцгеймера сместились от стен на сырые полы квартиры. Пустив корни, они сгрудились, вырвались в холл и на лестницу, пошли в бурный рост среди огромных папоротников, пильчатых кактусов выше человеческого роста, каких-то отвратительных гниющих всеядных растений.

Однажды ночью Вилли и Лессер встретились на травянистой полянке среди зарослей кустарника. Ночь была безлунная, со стволов обвитых лианами, обросших мхом деревьев капала вода. Они не видели друг друга, но чуяли, где стоит противник. Каждый едва слышал собственное дыхание.

— Еврей-кровосос, негрофоб.

— Антисемитская обезьяна.

Металл блеснул потаенно, а может, это был просто свет звезд, зеленовато сочившийся между деревьями. Сверкнула оправа очков Вилли. Удары они наносили сосредоточенно и точно. Лессер почувствовал, как его зазубренный топор вошел в кость и мозг, тогда как жгучий удар острой, как бритва, сабли застонавшего негра отсек яйца белого от его тела.