Вы знаете, я не могу вспомнить имени, которое дала ей моя мать. Все, что я могу вспомнить, — это мое тайное имя для нее. Сара. Это было имя моей сестры. Не поймите меня неправильно, я не пытался притворяться, что она действительно была моей сестрой. Только в том смысле, что вещи меняются в зависимости от того, как вы их назовете. Но я в это не верю. Я думаю, что это просто схемы. Как музыка, или месть, или любовь.

Я не знал своего отца. А если и знал, то не знал, что это он. Моя мама знала его только несколько часов. Он не оставил своего телефона, и она не смогла с ним связаться, когда поняла, что беременна. Единственное, что она сказала мне про него — мужчины, не видящие смысла в использовании презервативов, не подходят на роль отца. Отец Сары продержался чуть подольше, несколько месяцев, я полагаю. Так что на самом деле она моя сестра только наполовину. Но она всегда звала меня братом. Она была на восемнадцать месяцев старше меня.

Мы жили в муниципальном микрорайоне Олдбери. Олдбери милый городок, но эти микрорайоны находятся за его пределами — они торчат среди заводов и электростанций, где всегда ходит транспорт, но нет ни магазинов, ни домов. Там было два участка, застроенных жилыми домами. Один представлял собой улицу, окаймленную с двух сторон тремя или четырьмя рядами одинаковых кубиков — как в детском саду. Теперь они все разрушены или сожжены, и вряд ли там кто-нибудь живет. Другой участок — это теснящиеся на клочке наклонного пустыря башни. Мы жили именно здесь. На девятом этаже. На всех окнах была проволочная решетка, чтобы защитить стекла. В любое время года в здании было холодно.

После того как я родился, моя мама впала в депрессию, и ей пришлось лечиться. Соседи помогали нам какое-то время. После этого она сделала операцию, чтобы ей больше не приходилось задумываться. Одно из отличий между кошками и людьми заключается в том, что люди продолжают трахаться вне зависимости от того, могут они иметь детей или нет. Много разных мужчин оставалось у нас в квартире, когда мы с Сарой были маленькими. Некоторые только на ночь, некоторые — на несколько недель. Был один, который приходил и уходил в течение года. Я знал, что он был женат, потому что они с мамой постоянно ругались из-за того, что он собирается делать — бросить свою жену или нет. Он не бросил.

Некоторые мужчины что-то приносили. Некоторые — что-то брали (я хочу сказать, кроме того, что брали они все). Все, что я могу сказать о наших многочисленных папах, это то, что они обычно не злоупотребляли нашим гостеприимством. Но один злоупотребил. Это случилось, когда Саре было восемь. Она простудилась и не пошла в школу. Я как раз пошел в начальную школу — в ту же самую, в которую ходила Сара. Когда я пришел домой, там была полиция. Мама была очень бледная. Она пыталась выпить чашку чая, но у нее слишком сильно тряслись руки. Когда она заговорила, голос ее оказался сорван, как будто она кричала несколько часов подряд. Я не помню, что она сказала. Когда я попытался пройти в следующую комнату, где стояли наши с Сарой кровати, полицейский меня не пустил.

Его так и не поймали. Мама не простила себе, что доверила ему сидеть с Сарой, пока она была на работе. Мне он нравился — он хорошо относился ко мне и Саре. Мне так казалось. Когда я пришел в школу после похорон, оказалось, что все знают об этом больше, чем я. Я узнал два новых слова: изнасиловать и задушить. Но никто не говорил со мной об этом. Те ребята, которые дразнили меня, не хотели плохо выглядеть, а те, с кем я дружил, боялись сказать что-нибудь не то. Или они думали, что я притягиваю невезение. Мама тоже ничего мне об этом не говорила. Она говорила только о том, что она сделает, если его найдут. Она начала собирать ножи, бритвенные лезвия и куски стекол. Иногда она раскладывала их на столе, любовалась ими и проверяла их остроту, царапая свою руку. Я мог думать только о Саре. Каждый день, где бы я ни был, я видел ее улыбку и слышал ее голос, когда она шутит, чувствовал ее руки, когда она будила меня по утрам. Это были очень яркие видения, как те, что бывают во время высокой температуры.

Долгое время не было никаких мужчин. Человек из службы социальных проблем приходил каждый вторник и разговаривал с мамой. Несколько раз она говорила со мной. Спрашивала, не был бы я счастливее в другом месте. Я не знал. Мама говорила, что, если надо мной возьмут опеку, меня, возможно, будут бить и использовать. Я некоторое время состоял в списке на опекунство, но никто меня не захотел. Потом я понял, что, если ты вляпался в дерьмо, ты не нравишься людям, потому что не являешься невинным. Большинству людей нравится невинность, потому что они предпочитают неведение. Некоторые хотят невинности, чтобы совратить ее. Я не был ни тем, ни другим. Я был отрезан от всего. Возвращаясь к этому, я вспоминаю, что почти ни с кем не разговаривал три года.

Кроме Сары. Кошки. Мама купила ее для компании. Муниципалитет угрожал нам выселением, но вряд ли нашлось бы место хуже, чем это. Если бы нам пришлось покинуть этот район, маме было бы труднее сохранить работу и присматривать за мной. Она была всего лишь упаковщицей на конвейере, но безработица была настоящей проблемой в промышленных районах.

Это была маленькая самочка. Почти черная, с несколькими белыми пятнышками: на мордочке, передних лапах и на хвосте. И с узкими серо-зелеными глазами, которые всегда следили за тобой. Мама поставила для нее лоток с песком на лестничной площадке. Блочный дом — чертовски поганое место для домашнего животного, но она как-то выкручивалась. Несмотря на охранную систему. Она подолгу бродила по району, иногда принося мертвых воробьев и мышей, пока мама не отругала ее. В квартире она садилась в нескольких футах от электрообогревателя и ничего не делала. Как и все кастрированные кошки. Я не думаю, что она когда-нибудь простила человечество за то, что оно отняло у нее ее индивидуальность.

Говорят, что такого явления, как домашняя кошка, не существует. Это правда. В особенности если говорить о самках. Чем бы вы их ни кормили, они все равно охотятся. Когда они приносят вам свою добычу, это не подарок. Это урок. Они пытаются учить вас, как своих котят. А когда они трутся о ваши ноги, это не любовь — они оставляют на вас свой запах, чтобы пометить вас как часть своей территории. Мир кошек полон территорий, друзей и врагов, безопасных дорог и опасных дорог. Схем.

Не знаю, почему я стал звать ее Сарой. Или почему она так хорошо ко мне относилась. Иногда она ходила за мной по всей квартире и шла за мной, когда я выходил погулять или что-то купить. По ночам она обычно сворачивалась клубком у меня в ногах. Я привык к ее молчаливости и к тому, как осторожно она двигалась. Без нее я чувствовал себя — нет, не одиноко, я всегда чувствую себя одиноко, а так, будто какой-то части меня не хватает. Мама была рада, что я кормлю Сару. У нее хватало других проблем. Мужчины приходили и уходили, как и раньше, только теперь посреди ночи раздавались крики и звуки ударов. Иногда в прихожей оказывалась кровь. Некоторые из них защищались — ее дважды госпитализировали. Я накрывал голову подушкой и лежал так, а Сара свертывалась калачиком на другой стороне кушетки, как маленький ангел-хранитель. Должно быть, мама прослыла сумасшедшей, поскольку мужчины приходили все реже и реже.

Прошли годы, но ничего не изменилось. Просто жить дальше казалось достаточным для обоих из нас. Но это было не так. Иногда легче быть жертвой, чем свидетелем.

После того как я пошел в среднюю школу в Варли, я редко бывал в квартире. Я часто ездил в Бирмингем и просто слонялся по городу, глазея на витрины или бродя по музыкальным и видеомагазинам, имея в кармане денег только на баночку коки. По вечерам было лучше, я мог брать с собой Сару — если не ехать на автобусе — и навещать друзей или бродить по центру города, наблюдая за людьми. Это было немного похоже на кабельное телевидение: сколько угодно разных лиц и разных голосов. Заводить друзей вне школы было трудно. Мой возраст отпугивал многих и привлекал тех, кто мне не нравился. Но я был быстрым и хорошо прятался. Я не знал, чего ищу. В голове был некий образ большой семьи, людей, которым было хорошо друг с другом и больше нигде.