— А то я не знаю, что Рошка лучше меня говорит по-русски, — поморщился президент.
— В частности, политтехнологи Рошки…
— А то я не знаю, что у нас в Молдавии политтехнологами и не пахнет?
— В частности, так называемые политтехнологи Рошки разработали ряд ассоциативных и очень обидных прозвищ первых лиц государства. Прозвища будут повторять на митингах регулярно.
— Прозвища, — оживился Воронин, — Ну, ну, подробнее?
— Премьер-министр Тарлев, — ранее директор шоколадной фабрики, — назван «Премьером-конфетой», «Шоколадкой», «Сладенький ты наш», «Премьер в шоколаде», «Ананас в шампанском», «Коричневый».
— Ананас, — смеялся президент, — ананас сладенький, ой, не могу…
— Спикер парламента Остапчук, — осторожно продолжал советник, — как вы знаете, руководила рестораном в Оргееве. Поэтому называть ее будут «Поварихой», «Буфетчицей», «Красным пищевиком», «Бабарихой»…
— Пищевик, — взвизгивал президент, — ой, пищевик…
Он уже лежал у рабочего стола и перебирал пальцами паркет. Президент был смешлив. Его высокопревосходительство ржали.
— Наконец, — вздохнул советник, и быстро договорил, — вас, мой президент, называть будут не иначе, как ворона.
Президент стих. Встал, отряхнул пиджак и сказал:
— А вот это уже не смешно. Нет, нет, совсем не смешно. Мне нужно подумать. Ступайте.
ХХХХХХХХ
Бороду Юрий постригал в третью среду каждого октября, — в самый разгар праздника урожая, когда по обочинам дорог в Молдавии высятся горы подгнивших яблок, детвора сшибает почерневшие плоды с ореховых деревьев палками, а опьяневшие винные мошки сотнями гибнут в бочках с киснущим виноградом под открытым небом. Была такая и у Юрия, — она стояла у ивы, в десяти метрах от его дома.
Эту бочку Юрий справил на те деньги, которые полагались ему за «Книгу коррупции», изданную к парламентским выборам, четвертым по счету со дня основания Молдавии. «Книга» содержала фамилии всех политиков страны, напротив которых был напечатан длинный список их злодеяний, преступлений, и прегрешений. Когда Юрия упрекали за то, что его фамилии в книге нет, он, смеясь, говорил:
— А как же фамилия автора?!
Конечно, денег, которые ему дали на выпуск этой книги, хватило бы на сотни бочек. Тогда во дворе дома, — построенного за деньги, выделенные на третьи парламентские выборы, и потому очень просторного — все бочки бы не поместились. Юрий купил одну, — правда, очень большую и хорошую, — а оставшуюся сумму зарыл под ивой, обмотав деньги тряпицей, затем положив их в жестяную коробку, а потом поместив коробку в старом, дедовском еще, кованом сундуке. Правда, зарыл не до конца.
Закапывая сундук ночью, в полнолуние, Юрий смеялся, вспоминая сказку об игле Кощея:
— Заяц, утка, яйцо, — бормотал он.
— Что ты там делаешь? — встала у порога дома жена, — простоволосая, в ночной рубашке до пят. Юрий любил ее так, что по ночам сыпал жене на волосы сухие цветы, и так много, что по утрам она не могла встать. Тогда он на нее ложился, и оттого детей у них было много, несмотря на то, что и Юрию и жене было всего по тридцать пять лет.
— Дерево сажаю, — сказал он жене первое, что пришло на ум.
— Ночью? Ты сошел с ума? — положила она ему руки на плечи, и через полчаса они смывали в бассейне землю, налипшую на его колени и ее спину.
Сундук так и остался закопанным наполовину. Потом жена положила на него коврик, и на сундук, как на скамейку, садились гости, и никому в голову не приходило, что там могут быть деньги.
Несмотря на то, что деньги Юрий любил прятать всегда, недостатка в них он не испытывал с детства, когда жил в большом доме министров СССР (одним из которых был его отец) напротив парка имени Пушкина в самом центре Кишинева. Отец, — видный партийный деятель и убежденный коммунист, — уходил рано, возвращался поздно: о том, сколько стоит хлеб, молоко или мясо, понятия не имел, поэтому оставлял на холодильнике много денег. Позже, глядя, как мертвый отец давится трупом зарезанной гадалки, Юрий вспоминал почему-то водянистое молоко в стеклянных бутылках на кухне по утрам…
ХХХХХХХХ
Как и все грандиозное впоследствии, акции протеста оппозиции начались тихо и как-то даже скромно. Поначалу лишь несколько десятков человек, — самых преданных сторонников партии Юрия, собирали на центральной площади города подписи горожан под обращением «против власти». Подписывались мало: ничто не предвещало десятитысячных митингов, сумасшедших в толпе, многоголосых речевок, исчезновений депутатов и даже столкновений с полицией. Может быть, поэтому, власть и недооценила угрозу. Президенту Воронину, скорее, даже хотелось, чтобы митинги стали многолюднее — ему не терпелось услышать, как премьер-министра будут называть «главной шоколадкой страны».
По утрам Юрий приезжал на площадь в своем «джипе», и тщательно осматривал место грядущей битвы — так врач вглядывается в покраснение на коже больного, угадывая в нем назревающий фурункул. А чтобы нарыв побыстрее созрел, некоторые его прогревают. Юрий тоже так сделал: и вот на площади был установлен помост, и с него начали петь многочисленные молдавские артисты, которым до сего дня места нигде не было.
— Лучше быть хулиганом, чем коммунистом, — жалобно пел один из них, придерживая руками шляпу на рано полысевшей голове (дул холодный ветер).
А потом пришли сумасшедшие.
Первый, — Илья, раскатывал по городу на стареньком велосипеде, на руль которого укрепил флаг Румынии. Маленький, в залатанных джинсах и с пустым ртом, — зубы сбежали от него девятнадцать лет назад, — он, тем не менее, широко улыбался и наматывал круги по центральной площади. Никто, кроме Юрия, не знал, что Илья — человек ничто, голем. Юрий сам вылепил его когда-то из глины, и вложил в рот магическую записку, после чего Илья встал и начал делать то, что ему говорят. Поверх записки Юрий положил винограднику, чтобы глиняный человек на велосипеде с румынским флагом никогда не отчаивался от жажды.
Вторая, — безумная женщина лет тридцати, в старом черном платке, постоянно танцевала, как только начиналась песня про «Прут, что разделил румынскую землю». И все вглядывалась в лица прохожих и манифестантов, да так внимательно, что тот, кто взгляда не избежал, застывал, как жена Лота. Тогда танцорша подходила к нему и хорошо отточенным движением вонзала в нос несчастного длинный указательный палец пианистки, и, вытащив часть мозга, тщательно слизывала его. Оцепенение спадало, и человек шел дальше, недоумевая, отчего это у него закружилась голова только что.
Третья сумасшедшая, — толстая школьница, — сидела под деревом у здания Правительства и вырезала из бумаги силуэты коней. Ей представлялось, что, когда она вырежет сотню тысяч, они облекутся в плоть и унесут ее в страну, где нет ни бумаги, ни ножниц, а есть лишь юноша, который ее полюбит. Юрий эту школьницу приглядел на Заводской,[1] и решил, что ей будет все равно, где вырезать коней. А людям он говорил, что девушка дала обет резать бумагу ножницами до тех пор, пока Румыния не воссоединится.
В общем, сумасшедших набралось немало, и только тогда мистический балаган Юрия, — как он сам про себя называл акции протеста, пошел в гору. Народу на площади стало собираться так много, что они уже останавливали автобусы, и лишь призывы Юрий не давали им переворачивать машины и громить здания. Юрий чувствовал себя пока еще хорошо, — его голем пока не вырос настолько, чтобы из его рта невозможно было вынуть записку с заклинанием. Несколько раз манифестанты пытались прорваться в парламент и правительство. После первых пяти минут стычки Юрий их останавливал. Постепенно страна уснула — ей снился только сон о бессрочном митинге Юрия, — и просыпаться не хотелось даже самым умным.
— У Бразилии есть чемпионат мира, — смеялся Юрий, и продолжал — а у Молдавии есть я и мои беспорядки.
И когда митинги были в самом разгаре, когда Юрий, — сам тому поражаясь, — понял, что он на самом деле мог бы сделать что-нибудь, когда истерия в обществе достигла пика, когда голуби опасались летать над Центральной площадью города, когда Юрий велел манифестантам разбить палатки на этой центральной площади, и объявил ее «зоной, свободной от коммунизма», когда все это случилось, — отец Юрия, пенсионер, долго умиравший от диабета, наконец-то добился своего. И умер. Тогда Юрий понял, что, продолжи он свои бесовские игры в столице, то имидж «христиан-демократа» будет подорван навсегда.