Маню передернуло: она ненавидела и всегда чутко улавливала любую фальшь. Так что педагогша сделала серьезную ошибку, обратившись к Маше, а не к ее отцу напрямую.
- Я передам, - нехотя сказала Маня.
И ничего передавать не стала. Во-первых, ей совершенно не хотелось, чтобы отец красовался в школе у всех на виду, а к Мане потом начали бы льстиво и угодливо прилипать, а во-вторых... Во-вторых, он не родился оратором, мог только замечательно ругаться с Инной Иванной дома, и Маше всегда было стыдно за его публичные выступления по телевизору и радио. Сплошные э-э да а-а.
- Папа не может, - сообщила она через два дня завучу. - К сожалению, он занят: у него служебная командировка в Киев как раз на праздники и тоже с выступлениями.
- Какая жалость! - проныла завуч.
Мася так никогда и не узнала, прослышал ли о ее вранье отец, хотя через месяц после праздников бабушка вскользь заметила Маше, что родителей и школу обманывать не годится. Но Мане было уже не семь лет, она успела кое-что вызнать о жизни и ее непростых законах, а потому равнодушно кивнула и пропустила эту ненужную информацию-предупреждение мимо ушей.
Маське совсем не хотелось быть и оставаться дочкой известного человека. Это как штамп, как ярлычок на одежде: "Дочка!" И ни слова больше. А какая она, эта дочка? Представляет ли из себя что-нибудь интересное? Имеет ли собственную стоимость? Или вынуждена ходить со своим сияющим бумажным ярлыком, пока ее саму, как устаревшую шмотку, не уценят?
Иногда Маша с пристрастием допрашивала бабушку:
- Правда, что хороших людей больше? Разве не так? Вот некоторые в это не верят...
- Конечно, правда! - не задумываясь, твердо отвечала бабушка и отводила глаза.
В ее уверенной интонации четко слышалось сомнение.
В университет Маша поступать очень боялась, потому что была убеждена: ей не сдать экзаменов. Но отец небрежно обронил как-то вечером:
- Марья, не пыхти и не тушуйся! Думать - не твое призвание. Я говорил вчера с Ясеном, и вопрос ясен. Это проще веника. Что и требовалось доказать...
Декана факультета со столь прекрасным и редким именем знали, казалось, по всей стране: он был несменяем в течение нескольких десятков лет.
Маше стало стыдно, но спорить она не решилась, наплевав на мораль и махнув на нравственность рукой. В конце концов, так поступают все. Кто может. А кто не может - кусает локти. И гнусно завидует. Им же хуже. Она еще немного походит в дочках известного человека...
На самом деле Мане хотелось совсем другого. В частности, пойти в манекенщицы. Только разве отец разрешит... Машкина профессия станет семейным позором. Да и мать тут же сойдет с ума от низменного выбора единственной дочери.
А для подиума кареглазая Маська очень годилась: она вымахнула за метр восемьдесят, даже выше отца, выросла ногастой, с длинными, вьющимися без помощи всякой химии волосами. Правда, своего роста и сорокового размера обуви Маня по-прежнему болезненно стеснялась, опасалась насмешек, обид и унижений, а потому друзей себе, как и раньше, не искала. Ее до сих пор не коснулось мужское внимание.
Я некрасивая, с отчаянием и безнадежностью думала Маша, разглядывая в зеркале свой курносый нос, я не могу никому понравиться, меня никто не будет любить. И упорно продолжала охранять свою территорию, на которую пока ни разу не посягали.
Своим горем она поделилась однажды с единственной дачной подругой. И то лишь в письме.
Что ты, Масенька, ты ошибаешься, написала добрая Эля в ответ, ты такая красивая, такая высокая, кипарисовая! У тебя удивительные темные глаза! Как осенний вечер! С твоей внешностью нужно идти в манекенщицы! Правда-правда!
Добрый эльфик Эля и заронила эту злосчастную идею в Машкину голову.
С Элей Маську познакомила бабушка. Возвращаясь как-то с дачного рынка и терпеливо слушая бесконечное внучкино нытье о том, что ей скучно, а играть не с кем, бабушка внезапно остановилась и поставила сумку на землю. У калитки вертелась незнакомая девочка, Манина ровесница, простенькая и приятная, со следами ожогов на круглых щеках.
- Как тебя зовут? - спросила бабушка и попросила провести ее к Элиной маме.
Та сразу согласилась - пусть девочки играют вместе: Эля тоже скучала в одиночестве. С тех пор подружки на даче не расставались и всегда жалели, что живут в Москве слишком далеко друг от друга и не могут сами, без взрослых, видеться в городе.
Добрый эльфик не сильно грустил по поводу своей внешности, хотя ожоги его все-таки портили. Получила их Эля в четыре года: на ней загорелось праздничное платье от новогодних свечей.
Один лишь эльфик и старался поддержать в Мане чувство уверенности в себе: упорно твердил об ее красоте, уме и других необыкновенных данных. Бабушка была убеждена, что женщине незачем думать о своих глазах, волосах и блузках, мать попросту не интересовалась дочкой, а отец заявлял откровенно, что журналист из нее выйдет никудышный: Машка вся в мать.
Папа, почему ты меня так не любишь?!.
Несмотря на отцовские утверждения и заверения в Машкиной бездарности, Инна Иванна сурово твердила без устали:
- Только на журфак! Куда тебе без нашей помощи? Пропадешь! Ты абсолютно ничего не умеешь! Совершенно не приспособлена к жизни. Бабушка тебя избаловала.
- Да, Марья! - тотчас охотно присоединялся отец. - Ты тоже безалаберная. Удалась целиком в мать. Ее полное повторение! А значит, совершенно не удалась. Два сапога на одну ногу. Что и требовалось доказать.
- Мне надоело слушать твои скептические замечания! Ты увлекаешься злобным критиканством! С тобой можно говорить, только мыла наевшись!- раздражалась Инна Иванна.
Почему мыла? - каждый раз удивлялась Маша.
- Я устала! Мне опротивело быть в роли твоего футбольного мяча! Я больна! - кричала мать. - Ты прекрасно знаешь, что у меня холецистит, аллергия и плохие сосуды!
- Будет жаль, если такая красивая свечечка - и погаснет! - цинично замечал отец, пристально оглядывая жену.
Репертуар у родителей со временем не менялся.
Чтобы не слышать родительских скандалов и сцен, Маша на первом курсе переехала к бабушке, в ее маленькую чистую квартирку на Университетском проспекте. Здесь всегда было тихо и спокойно, несмотря на гул машин за окнами. Вечерами, вернувшись с занятий, Маня читала, забравшись с ногами в угол большого дивана.
Тогда она впервые увлеклась православием. У деда, умершего давным-давно, еще до Маськиного рождения, хранилась прекрасно изданная старинная Библия начала двадцатого века. Маша читала медленно, не торопясь, стараясь постичь каждое слово. Хотя не слишком понимала, зачем ей это так нужно. Почему-то казалось, что здесь, на этих страницах, спрятана великая мудрость, до которой нужно теперь обязательно добраться. Без нее больше жить нельзя. Невозможно.
Иногда звонила Инна Иванна, интересовалась успехами дочери и занятиями на журфаке.
- Инночка, не волнуйся, - говорила бабушка. - У Машуни сплошные "автоматы".
Мать удовлетворенно вешала трубку, даже не поговорив с любимой Масяпой.
Маша действительно хорошо и легко переходила с курса на курс. Да и учиться на журфаке особого труда не представляло. Туда сложно было только поступить. Почему толпы абитуриентов рвались в журналисты? Судя по жизни Маниных родителей, репортерская жизнь оказывалась не сахарной. Может быть, далеко не все поступающие это ясно себе представляли? И сам Ясен ясности в данный вопрос не вносил: на факультете обучали русскому языку, литературе, истории, теории печати и многому другому, одновременно нужному и не нужному. Настоящая журналистская жизнь начиналась уже за порогом старого здания напротив Манежа. Мася ее не ждала, потому что по обыкновению очень боялась. Жуткая трусиха, она предпочитала по возможности дольше сидеть в своем углу и читать, читать, читать...
Книжный червячок - называла ее бабушка.
