Египтяне впали, кажется, в другую крайность: их усложненная процедура захоронения представляет собой попытку в абсолютной тишине гробницы сохранить не только тело, но и его астральный образ. Пока не разложилось физическое тело, продолжает существовать и астральное. Должна же быть очень серьезная причина для той изумительной неподвижности, которую они предписывали своим покойникам. Ни один другой народ не сделал своим национальным символом гробницу. Что за люди! Их искусство было посвящено смерти, а их иерархия была иерархией гробовщиков!
Разумеется, наш взгляд на вещи — а сформировался он отчасти под влиянием известных событий — заключался в том, что душа не может покинуть не тронутую разложением мумию, но когда гроб открыт, благовония и покровы, предохраняющие тело, потревожены, тогда может произойти всякое. Астральные образы, пусть до предела истонченные временем, неминуемо должны отмереть. Возможно, в некоторых случаях они приспосабливаются к неблагоприятной обстановке, но трудно сказать, как долго они продолжают существовать после вскрытия гроба, где веками пребывали в неподвижности.
Это была не более чем теория, и наш мудрый опытный друг легко ее переварил. Более того, он даже проявил такт. Что ж, может, так оно и есть, как мы говорим. Сам же он поневоле должен придерживаться научных взглядов на все, что касается мумий. Он их выкапывал не моргнув глазом, так же как другие копают картошку или золото, уж кто к чему влечется душой. Он подвергал мумии осмотру, вскрывал их, снабжал ярлыками и вывозил за границу. Он упаковывал их для отправки по почте, укладывал на полки. Он читал о них лекции и при этом держал в руках и демонстрировал слушателям образцы, и все же он здесь, перед нами. Он часто приглашал фотографов делать снимки. Мы выслушали его очень кротко.
Однако, заговорив о фотографии, египтолог сделал паузу. Нам показалось, что он посерьезнел и, словно не желая окончательно подавить нас своими доводами, дал возможность хоть как-то прийти в себя.
— Я упомянул фотографию и тут же вспомнил об одном происшествии, которому так и не нашел объяснения, — добавил он.
Мы пустились в уговоры. Ему, кажется, не хотелось рассказывать, но в интересах справедливости он поведал нам о случае, вступавшем в странное противоречие с его воззрениями, согласно которым с мумиями можно обращаться не более почтительно, чем с товарами из бакалейной или аптекарской лавки.
— Да, было в моей жизни событие, так и оставшееся для меня загадкой. Я тогда собирал образчики египетских древностей для одного любителя, поручившего мне скупать все подлинные вещи, которые появятся на рынке. В один прекрасный день ко мне явился некий путешественник и спросил, интересуюсь ли я саркофагами. Я ответил, что, разумеется, интересуюсь, но только если изготовлены они не в Париже и лежат в них не тела французских нищих, обернутые в современные бинты. Путешественник сказал, что мумии у него нет, но есть доска от гроба, которую он намерен продать, и немедленно. Он спросил, нужна ли мне эта доска, расписанная иероглифами из Книги Мертвых; только одна доска, без всего остального. Он показал мне ее. Это была вещь редкая и интересная, и я спросил, сколько он за нее хочет.
— О, это ведь ценная штука, не так ли? — сказал он. — А нельзя ли узнать, сколько я выручил бы за нее на аукционе? — Я не хотел его обманывать и признался, что сам отдал бы за такую редкость две сотни фунтов.
— А что если, — проговорил мой собеседник поспешно, — я не возьму с вас ничего?
— Так это подарок? Ну что ж, буду вам весьма признателен.
Прежде чем я успел что-нибудь добавить, он выпалил:
— По рукам! Она ваша, но только при одном условии: вы заберете ее сегодня же.
Было уже довольно поздно, и я сомневался, что успею подрядить фургон. Я сказал, что явлюсь за своим приобретением завтра. Нет, сегодня до полуночи или никогда. Не упускать же было такой счастливый случай, и я вызвал своего возчика, прервав его ужин, и поручил ему эту срочную работу. В тот же вечер доска стояла у меня в кабинете, а мой благодетель со вздохом облегчения потряс мне обе руки и навсегда скрылся с моих глаз.
Ночью доска находилась в моей комнате, а я поздравлял себя с удачным приобретением. Внезапно зазвонил колокольчик, и в комнату вошло несколько весьма возбужденных джентльменов, которые заявили, что они спириты и такие же горячие приверженцы своей науки, как я — своей. Они успели очень заинтересоваться известной мне доской от египетского саркофага, и медиум уже получил поразительные результаты. К несчастью, владелец почему-то испугался, занервничал, решил, что накликает на себя беду, и продал доску. Я предпочел умолчать о том, что тот был счастлив от нее отделаться.
В общем, причина их визита заключалась в том, что они жаждали провести сеанс с этим предметом, а также, с моего разрешения, сфотографировать его. Задав им несколько вопросов, я выяснил, что однажды доску уже фотографировали и на фотопластинке обнаружили какое-то неприятное лицо, обрисовавшееся в дереве. Они отказались показать мне снимок, так как не было уверенности, что тут обошлось без обмана. Я принял решение. Сеанс провести я не позволил, тем более что они вознамерились просидеть в моей квартире всю ночь. Сфотографировать же доску согласился, но на своих собственных условиях: фотографа выбираю я, фотографии будет проявлять фирма, услугами которой я обычно пользуюсь, и шесть негативов будут храниться в ящике под замком, чтобы в дальнейшем служить документальным свидетельством.
С этими условиями посетители согласились и на неделю оставили меня в покое.
Когда спириты явились вновь, я успел подготовиться к их визиту. Я связался со своим фотографом и с представителем известной мне надежной фирмы, которые согласились принять меры предосторожности, чтобы исключить какое бы то ни было мошенничество. Мистер Бэшфорд, фотограф, прибыл ко мне вместе с главой упомянутой фирмы. Последний так заинтересовался этим делом, что сам присмотрел за тем, как подготавливают ящик для негативов и особый замок. Доску сфотографировали шесть раз в присутствии свидетелей и негативы унесли, чтобы проявить.
На следующее утро я получил от Бэшфорда телеграмму, которая меня не встревожила, но удивила изрядно. Он просил перевести ему по телеграфу деньги, чтобы он мог вернуться в Лондон. Жил он в Энфилде[7], и меня удивило, что телеграмма была отправлена из Эдинбурга. Эти два названия не так уж легко спутать. Как бы то ни было, я перевел ему деньги, и той же ночью он вернулся в Лондон. Бэшфорд зашел ко мне, и я заметил, что он как будто немного не в себе. Уходя от меня накануне, Бэшфорд упал с лестницы и ударился головой. Должно быть, он сел не в тот поезд, так как помнил только одно: что очутился в Эдинбурге. Больше ему нечего было сказать.
Еще через день я с огорчением узнал, что в семье джентльмена, который проявлял негативы, случилось несчастье. Его дочь выпала в окно, сильно поранив себе лицо стеклом. Помню, я постарался не раскисать и решительно стал уверять себя, что и то и другое — чистая случайность, с фотографированием доски никак не связанная.
Я дождался, пока мои приятели-спириты обратились ко мне за результатом, и отправился в лабораторию, где проявляли фотографии. Прежде чем завести о них разговор, я около получаса беседовал с главой фирмы. Я был рад узнать, что дочь выздоравливает. Речь идет сейчас только о том, что на лице могут остаться шрамы. Что касается негативов, то их удачно проявили, поместили в ящик; ящик заперт и хранится в сейфе, принадлежащем моему собеседнику. Сейф этот никто, кроме него самого, не открывает. Этим утром он проверил сейф и убедился, что ящик по-прежнему там, куда он его поставил. Это было всего лишь час назад. Мой собеседник сожалел, что не просмотрел негативы сразу после проявки. Теперь на них уже ничего не разберешь!
— А в чем дело? — спросил я. — Не изменились ли цвета, пока негативы лежали в сейфе?
