Такси достать не удалось. Впрочем, времени было достаточно. Казнь была назначена на три часа утра. До нее весь состав суда должен был опять собраться, чтобы вновь про­читать осужденному приговор. Значит, в тюрьме я застану и председателя. И хотя време­ни было достаточно, я бежал, а не шел по совершенно темным парижским улицам к воен­ной тюрьме. В час ночи я уже стучался в ворота тюрьмы. Меня немало удивил открывший мне надзиратель. Он сказал, что мне звонили в гостиницу, что осужденный просит, чтобы ему разрешили поговорить со мной перед казнью. Ему не отказали в этом.

Начальник тюрьмы привел меня в камеру осужденного. Там лежал на нарах человек, поднявшийся, когда начальник и надзиратель вышли.

Нет. Это не был Канивет. Вернее, это был уже не тот Канивет, которого приговорили сегодня к казни, Канивет с невинным лицом глупца из Пикардии. Этот человек стоял пря­мо, с лица пропала широко растягивающая его какая-то неловкая улыбка. Наоборот, оно было стянуто, сдержанно, умело натренированно, по-видимому, очень энергичным чело­веком. У него были спокойные, холодные, как сталь, глаза. Он показал мне жестом руки на единственный стул и сказал по-немецки: — Bitte, setzen sie sich![5]

Да, это был германский разведчик, и я правильно разоблачил его! Значит, никакой кривды, никаких лишних домыслов, никакого несчастного бедняги не существовало. Я был так благодарен осужденному за то, что он открылся мне, что мне захотелось внезапно пожать ему с признательностью руку. Даже бурно обнять или еще как-нибудь проявить свою удовлетворенность. Я всей душой расположился к нему. Скажу прямо, что до сих пор я ни к кому не чувствовал еще такой внезапной и дружеской привязанности. Он стал мне вдруг так близок, как будто никто никогда не относился ко мне так щедро и благо­родно. Я не знал, как благодарить его за эту, в сущности, простую вещь, за то, что он ока­зался тем, за кого я его принимал. Он неожиданно вернул мне веру в себя, в мой разум, в человечество, в справедливость, а возможно, и в бога. После долгих часов сомнений я снова стоял твердо и уверенно на земле.

Заключенный дал улечься моему изумлению и снова предложил мне сесть. Сам он присел на нары. На столе стояли нетронутые миски с едой и бутылка вина.

— Игра проиграна. Сейчас мне не остается ничего другого, как просить вас о боль­шой любезности. Надеюсь, что вы не откажете мне. Хотя бы уже потому, что я офицер германской разведки и мы, так сказать, коллеги.

—  Я сделаю все, что возможно, — негромко произнес я.

—   Мне думается, что вы мне тоже немного обязаны. Если бы я не признался вам, вы, быть может, испытывали бы сомнения, не казнили ли вы все же невинного Канивета. Вы мучались бы так долго, покуда он не вернулся бы из лагеря военнопленных, где он, надо полагать, спит сейчас беззаботным сном. Марка в моем кармане — это обличение только примерно на десять процентов. Остальные девяносто пали бы, возможно, вам на душу и давили бы. Первоначально, сразу после приговора, я решил, что вы заплатите за мою смерть долгими угрызениями совести. Но я не могу позволить себе роскошь мести. Эта же марка, благодаря которой вы меня уличили, вынуждает меня теперь обратиться к вам, ожидая милостивой помощи.

…Осужденный поведал, как долго он готовился перейти границу, чтобы добыть спе­циальную информацию о наших передвижениях, как постоянно искал подходящего спо­соба. Наконец, унтер-офицер обратил внимание на его сходство с пленным французом, попавшим к ним в руки. Тут ему пришла в голову мысль осуществить этот ухарский по­ступок. Он забрал милейшего Канивета, усадил его в машину и отправился с ним в Шар-леруа, где находился начальник его отделения. Там он доложил о своем плане и попросил одобрить его. Он хотел проскользнуть где-нибудь через французские окопы в мундире Канивета. В главном штабе ему облегчили его замысел. Ему сообщили, что территория перед Берри о Бак будет оставлена немецкими войсками, потому что ее невозможно удер­жать. Он сможет через нее пробраться во французский тыл в облике Канивета. До этого он подержал два дня Канивета у себя, кормил его в офицерской столовой и как следует о многом расспросил его, а главное, изучил его повадки. Усвоил даже кое-что из его диа­лекта. И продумал до последней мелочи свое превращение.

Все произошло, как было намечено. За несколько часов до отступления немцев — в ночь на девятнадцатое июня — разведчик спрятался в воронке от взорвавшейся гранаты. Он был так похож на Канивета, что их нельзя было различить. Попав в наш полковой пе­ревязочный пункт, он сразу же на другой день принялся наблюдать за нашими передви­жениями. Когда он соберет достаточно разведывательных данных и когда его захотят вновь послать в одиннадцатый полк, рассчитал он, то снова проскользнет в германские окопы. И все удалось бы полностью, если бы…

«…если бы у меня не было жены и двоих сыновей. Я знал, на какое предприятие пускаюсь, и там, в Шарлеруа, когда я готовился в этот поход, я написал жене обстоятельное письмо, собственно, свое завещание. Я писал ей, чтобы она ни за что не отказывалась от своей земельной собственности. Видите ли, у меня скверное предчувствие, что война вызовет много изменений в имущественном положении. Написал я ей также, что желал бы, чтобы мои сыновья были воспитаны не в авантюристском духе, а чтоб они стали инженерами, врачами, учителями или фермерами, но ни в коем случае не офицерами, не солдатами. Если со мной что-нибудь случится, пускай она спокойно снова выходит замуж, когда найдет человека, доброго к ней и к мальчикам. Но большую часть моего длинного письма составляли подробные советы относительно нашего имущества. Я должен был быть спокоен за будущее своих детей, если бы я уже не мог заботиться о них.

Я, понятно, не пользовался полевой почтой. Денщик принес мне марку для письма. Я надел мундир Канивета, напоследок несколько раз затянулся хорошей сигарой и сошел вниз к автомобилю. Письмо я положил в нагрудный карман и по дороге сам опустил его в почтовый ящик. Когда мы уезжали из Шарлеруа, был уже поздний вечер. Я не опасался, что удивлю кого-нибудь видом выходящего из автомобиля грязного французского воен­нопленного. Я продолжал выполнять свои обязанности с сознанием, что доверил свое завещание точной и добросовестной машине — немецкой почте.

Через несколько часов я был на месте, и потом, перед рассветом, когда наши соглас­но приказу покидали недавно захваченные позиции, меня нашли французы, и все шло от­лично. За исключением одного: я должен был объедаться вашей отвратительной солдат­ской едой в доказательство того, что я четверо суток голодал в подземной дыре. Я был спокоен до того момента, когда вы развернули передо мной марку, отклеившуюся, как я сразу догадался, от письма и застрявшую у меня в кармане. Туг я почувствовал, что при­шел мой конец.

Я еще продолжал разыгрывать свою роль, хотя уже знал, что игра полностью проиг­рана мною. И даже вдвойне проиграна. Я проиграл вам, потому что вы уличили меня най­денной маркой. И, что еще хуже, из-за этой марки я проиграл все, что осталось бы после моей смерти: будущность жены и детей. Я был уверен, что жене не с кем будет посовето­ваться, она будет в смятении ждать моего возвращения, а когда дадут о себе знать эконо­мические последствия войны, останется с детьми в нищете. Ведь письмо, в котором я со­ветовал ей, как вести себя, без марки никогда не попадет ей в руки. Почтовая машина ра­ботает точно и надежно, даже слишком точно, когда ею управляют немцы, а тем более на оккупированной неприятельской территории. На почте письмо без марки согласно инст­рукции будет беспощадно исключено из доставки и выброшено. Оно несло спасение трем человеческим жизням, но на нем не было удостоверено маркой, что государству заплачено несколько предписанных пфенингов за это послание.