Мне теперь трудно вспомнить последовательность всего произошедшего. Сквозь какое-то мелькание, туман, сумбур, помешательство я увидел свою руку, с размаха летящую в лицо Кулаку.

Он сразу схватился за лицо, а я от удара, потеряв равновесие, упал на бок.

И сейчас же я вскочил на ноги.

Грузчик тоже вскочил со своего места, совершенно не соображая, что вдруг произошло и как теперь поступать.

Кулак провел ладонью по губам, потом взглянул на меня.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Неслабый удар, – мрачно произнес он. – Для твоего веса неплохо. Но если ты теперь не объяснишь мне, почему ты меня ударил, то через минуту здесь от тебя будет лужа.

Он поднялся с ящика, громадный, в распахнутом темном пальто, сделал ко мне шаг и закрутил мою куртку у меня на груди в свой кулак.

– Так почему?

Я молчал.

Он тряхнул меня, повалил, действуя только одной рукой, на спину и стал волохать из стороны в сторону по асфальту, словно хотел мною вытереть двор.

– Почему? – повторял он. – Почему?

– Потому что я любил ее! – заорал я ему в лицо.

– Любил… Веру?

Он был потрясен.

– Когда?

Он продолжал прижимать меня к асфальту. Из его руки нельзя было вырваться. Да я и не пытался вырваться. Даже если бы я вдруг сумел вырваться, неужели мне теперь позорно спасаться бегством? Я смотрел ему прямо в глаза.

– Это там, в лагере? – спросил он. – А… она тебя?

Но я уже не мог ему ответить. Я весь был один мой ненавидящий взгляд, направленный ему в глубину зрачков. И он понял, что этот мой взгляд и есть утвердительный мой ответ.

– Ты.. ее… трогал? Ты прикасался к ней?!

Его тяжелый кулак оглушил меня.

На меня рухнули ящики.

Дальше все было как во сне.

Я катался в куче ящиков, дергаясь от ослепительных ударов, которые сыпались на меня один за другим.

– Вова! Вова! – кричал грузчик. – Убьешь! Наврал он! Дурак! Пацан! Убьешь насмерть!

– Не наврал! – хрипел Кулак. – Этот не наврет!

С трудом грузчик оттащил его от меня.

– Оставь! Пусть лежит! Он не скоро поднимется! Я тебе еще бутылку ставлю, только оставь! Срок получишь! И я тут с тобой! Все равно все то – отрезанный ломоть!

Кулак вырвался из его рук, подбежал ко мне и с размаху ударил ногой в бок. Боль была так остра, что я, даже сквозь свое полубессознательное состояние, закричал.

– Не отрезанный! Для меня – не отрезанный! – прохрипел он.

И быстро пошел прочь.

Я смутно видел его темную удалявшуюся в подворотню фигуру. Наконец она растаяла в ярком солнце.

Грузчик склонился надо мной:

– Алё! Ты жив?

Рот мой был полон крови.

Он поднял меня, усадил на ящик.

– Не упадешь? Я тряпицу принесу, утру тебя. Не хватало мне здесь милиции!

Щурясь от боли, я с трудом провел ладонью по лицу. Вся ладонь густо измазалась в крови. Я обтер ее о брюки и опять провел ею по лицу.

В голове моей глухо гудело, я сплевывал кровь на асфальт и видел вокруг себя эти яркие красные плевки.

Грузчик вернулся с мокрой холодной тряпкой и стал вытирать мое разбитое лицо.

– Идти сможешь? – спросил он. – А то тут на виду очень.

Поддерживая меня под руку, он втолкнул меня через заднюю дверь в служебное помещение магазина, провел по коридору мимо мешков и ящиков к умывальнику и сам открыл мне кран.

Я стал умываться ледяной водой, сильно бьющей из темного медного крана.

– Ну ты даешь, парень! – бормотал грузчик. – Он мог убить тебя, как муху. – И вдруг спросил заискивающим голосом: – Чего, на самом деле было у тебя с его Веркой? Не может же быть! Скажи, что придумал!

Я молча умывался, и он понял, что я ничего не скажу ему.

Он дал мне грязное вафельное полотенце, и я вытер им руки и лицо.

Потом он вывел меня тем же путем обратно во двор и сказал уже зло, властно:

– Дуй отсюда! И никогда сюда не приходи! Не дай боже тебе еще раз сюда прийти!

Я прошел подворотню и оказался на улице.

Меня шатало. Очень сильно болели правая нога и бок. Но я уже начал ясно видеть, и в мозгах моих прояснилось. Пожилая женщина, проходя мимо меня, с ужасом меня оглядела.

«Наверное, я хорош, если она так испугалась, – подумал я. – Надо отсидеться в каком-нибудь укромном месте».

Я пошел в Михайловский сад. Там я сел на пустую скамью в глубине кустов за детской площадкой и долго сидел, постепенно приходя в себя. Потом в общественном туалете еще раз умылся, более тщательно, даже застирал брюки. И осторожно ощупал живот. В животе нигде не было больно. Хорошо, что он ни разу не сумел попасть мне ногой в живот и в пах.

Ехать в транспорте в таком виде было нельзя. Я побрел пешком. Было далековато, но я решил, что это к лучшему. По дороге обдумаю случившееся.

Во рту еще накапливалась кровь, и я сплевывал ее в урны, низко наклоняясь, чтобы не привлекать к себе внимания.

«Главное, не оказалось бы дома матери! – думал я. – Но она утром обещала, что после работы поедет к Аркадию Ахмедовичу».

Я вышел к Неве. Неожиданно и резко меня ослепила сверкающая белизна.

На одном из гранитных спусков я спустился по веерообразной лестнице к воде.

Река была сплошь покрыта льдом. Единой массой он двигался по течению вместе с черной весенней водой в каменных берегах, на которых светлели друг за другом разноцветные пятна зданий. Над плывущим льдом висели на тугих крыльях черноголовые чайки. Шпиль Петропавловского собора прямым разорванным лучом горел в воде, которая оставалась между крупных льдин зеркально гладкой. Льдины пересекали его золотое отражение, и оно от этой прерывистости мерцало.

Я смотрел на льдины. У меня сильно болела грудная клетка. Его последний удар ногой был очень болезненным. Спустя несколько дней мать заставила меня пойти к врачу, и сделанный рентгеновский снимок показал, что у меня сломано нижнее ребро. Но несмотря на мучительную боль, я ни о чем не жалел, я знал, что сегодня совершил что-то очень важное в моей жизни. Я долго ждал от себя: смогу ли я это совершить? И вот: совершил! Не случайность открыла ему правду, не посторонний человек, не с Верой вдвоем застал он меня испуганным любовником. Я сам открыл ему все. И пусть теперь эта правда уже ничего не меняла в моих отношениях с его бывшей женой, но я наконец рассчитался за мой грех перед ним. Моя любовь сегодня впервые очистилась от лжи, от чего-то гнусного, мелкого, недостойного настоящей любви. Я больше не был в долгу перед ним. Я больше не боялся его. Я чувствовал себя настоящим мужчиной. И не важно, что это случилось так поздно. Важно то, что это случилось. Я стоял над движущейся во льду рекой. И вдруг я понял, что вместе с этой свободой от лжи, которую я только что обрел, я обрел и другую свободу – я почувствовал, что здесь, сейчас, вместе с этим освобождением ушла от меня и она, Вера Брянцева, моя первая женщина, ушла навсегда, и отныне она лишь прошлое мое, она невозвратима, как невозвратим ни один период жизни человека, ни одно прожитое им мгновение, и место в моем сердце впервые вновь свободно.

Пройдет десять лет, и я буду стоять на этом же самом спуске к воде напротив Петропавловской крепости, и в моих объятиях будет трепетать, чуть приподнявшись на носках, чтобы губы наши могли слиться в поцелуе, другая женщина. Имя этой женщины будет… Впрочем, я еще не знаю ее имени. Ведь эти десять лет еще не прожиты мною.

Я стоял над рекой, и светло было вокруг. Внезапная радость предчувствия нового охватила меня, как охватывает тело странника свободный вольный ветер. Как всегда волновали меня предчувствия, предощущения, какие-то странные, но сладостные полеты мечты вперед сквозь время и назад сквозь время, эти удивительные ощущения и состояния то прозрения будущего, то какой-то давней, быть может, еще дожизненной памяти – я был тут, я видел это! И пусть эти сверкающие секунды были кратки, они, как мелкие драгоценные камни, были рассыпаны по всей моей жизни, и это мгновенное духовное прозрение всегда было оптимистично. Возможно, что-то было даже и большее в этих внезапных озарениях, предвидениях, духовных взглядах, смущениях, неясных движениях души, странностях пейзажей, потерях ощущения времени. Но – что? Я пока не в силах был постичь.