Помню, как люто возненавидел я сразу «то заведение» и давнего врача, никогда мною не виденного, и исчезнувшего во времени красивого мальчика, к которому почувствовал ревность куда большую, чем к ее мужу Володе.

– Мне не хватает только двух лет! – в отчаянии говорил я. – Только двух лет до возраста, в котором разрешается вступать в брак. Разве это так важно?

– А эти два года где проведем? – спросила она.

Охваченный внезапной надеждой, я начал взахлеб рассказывать ей о том, что моя мать живет у Аркадия Ахмедовича и на Васильевский остров приезжает лишь для того, чтобы приготовить мне еду. Мы можем жить в этой комнате. Мы будем жить вдвоем, по вечерам сидеть в эркере и смотреть на перекресток. И держать друг друга за руку. А наш ребенок будет спать в своей детской кроватке.

Как я верил, что все это возможно!

Случалось, мои пламенные речи действовали на нее, она слушала их молча, не перебивая меня, не возражая, даже распросила про квартиру: сколько комнат, какие соседи? Но проходило несколько дней, и совсем другая женщина появлялась передо мной – резкая, раздраженная, готовая за любое неловкое слово обидеть. И глаза у нее становились жесткие, нелюбящие.

– Ты соображаешь хоть немного, что происходит? – выговаривала она мне со злобою. – О каком ребенке может идти речь! Через месяц, самое большее полтора, станет заметно. Как ты думаешь, кого Володя убьет первого: тебя, меня, его? – Она ткнула себя пальцем в живот. – Или, может, ты полагаешь, он сам повесится от горя? Так вот знай: он не повесится!

Кулак мог появиться в городе в любой день. Я сам все время думал о нем. И мне нужен был ее ответ. Ее согласие. Тогда бы я мог прийти к нему и все открыть.

Но, опередив его приезд, вернулась Рита. К моему недоумению, Вера познакомила нас. Ее сестре было года тридцать два – тридцать три. Крутобокая, с большой грудью, которую она специально выставляла напоказ, надевая платья с глубоким вырезом, она при этих выпуклых формах имела тонкую талию. Мужчины называют такую женскую фигуру рюмочкой. Было в ней что-то развратное и приманчивое, но одновременно жалкое – манеры незамужней официантки, которая улыбается каждому одинокому посетителю-мужчине и при этом делает такие глаза, будто прямо сейчас готова на любые услуги. Я еще встречу таких, как она, на своем пути и узнаю и как они отдают себя в первую ночь, и как страдают, и как мучительно не бывают счастливы, словно свыше наложена на них пожизненная печать неудачливости. В Вере я никогда не видел ничего жалкого, даже если она грустила. Несмотря на молодое лицо, у Риты были глубокие морщины у глаз, которые расходились короткими лучиками, точно прорези, сделанные бритвой, к ее вискам. Они очень старили ее. Когда она впервые взглянула на меня своим откровенным взглядом – морщинки чуть сдвинулись, и у меня похолодело под ложечкой. В тот вечер нашего знакомства мы сидели в кухне втроем и пили ликер. Рита рассказывала, что рейс был неинтересный, ни одного захода заграницей, поэтому валюта осталась не использованной, и она ничего себе не купила и ничего Вере не привезла в подарок. Она с легкостью при мне пропускала между словами матерные выражения и очень часто стряхивала пепел в пепельницу, постукивая по сигарете указательным пальцем с длинным ногтем, окрашенным бордовым лаком. Прощаясь, она поцеловала меня в губы. «Очень серьезный! – сказала она Вере и, погладив меня по щеке, добавила: – Не надо сердиться! Тетка не злая. Тетка просто завидует». А я потом на улице все не мог стереть с губ ее тяжелый поцелуй, наполненный нечистоплотными запахами алкоголя, табака и губной помады.

Удивительно, но с приездом Риты наши встречи в ее квартире не закончились, а лишь стали короткими, скомканными. И сама квартира почужела с ее возвращением, наполнилась посторонним дыханием. Только океанская раковина на телевизоре все так же загадочно переливалась розоватым и перламутровым блеском, и я старался почаще смотреть на нее, чтобы не видеть разбросанных тут и там вещей Риты, которые теперь, когда я познакомился с нею, как бы подглядывали за нашей любовью.

Женскость Веры… Не о женственности говорю я, которой было так много и в Марии, но о женскости во всех ее чувствах, в задумчивости, восторге, гневе, в разглядывании товаров в магазине, в умелости рук постелить постель, в скольжении по бедрам кружевной сорочки, даже в усталости. Женскость, которая в Марии только временами чуть просвечивала, робко, неясно, зыбко, здесь была в полной силе, совершенстве и… власти. В чем заключалась эта власть? Казалось бы, ни в чем. Но я ощущал ее на себе постоянно. Ничего подобного я не испытывал во дни моей первой любви. Быть может, это была давняя, навсегда оставившая свою отметину в сердце, власть матери над ребенком. А может, совсем иное, что человеку так и не дано узнать.

Приехал Кулак, примчался на один день только для того, чтобы сообщить Вере, что Меньшенин предложил ему в лагере выгодную работу и обещал хорошо заплатить. Он был в восторге – на полмашины хватит! – забрал теплые вещи и сказал, что вернется не раньше ноябрьских праздников.

«Как кстати!» – обрадовалась Вера. Она вдруг заметно повеселела, стала со мною неожиданно ласковой, и мне показалось, что это произошло оттого, что, увидев мужа после полутора месяцев разлуки, которые мы провели с нею в любви и нежности и так сильно привязались друг к другу, она поняла, что Володя чужд ей и рано или поздно она расстанется с ним.

Это придало мне уверенности.

По яркому в черноте окну барабанил дождь. Все вещи в темной комнате были выпукло рельефны, освещенные лишь с одной стороны голубоватым светом уличного фонаря. Рита ушла в гости и сказала, что сегодня не вернется. У нас была целая ночь. Вся, до самого рассвета. Окружив нас спящими этажами, безмолвный дом слушал нас. Вера сидела на краю кровати, поставив босые ступни на пол; лицо ее было озарено наполовину, и половина волос на голове сверкала серебристым блеском. Расшитые белыми нитями, позади нее светлели на ковре островерхие крыши средневекового замка. Я стоял перед нею на коленях, вдавливал лицо свое между ее голых горячих ног, так одуряюще пахнущих женщиной, и, чувствуя, сколь близок сейчас ко мне мой ребенок, твердил как безумный:

– Никто никогда не будет любить тебя так сильно! Слышишь? Никто никогда! Я знаю, мы будем счастливы! Я все смогу, лишь бы ты была со мной! Я только о тебе думаю! Только тебя вижу! Его убить можно. Но что будет дальше? Скажи мне, что будет дальше?

Откуда я брал слова? Они душили меня, как душат невыплаканные слезы, и сами вырывались на свободу.

Вера обняла мою голову, повернула лицом к себе, так что глаза наши в полутьме встретились, и как-то странно, удивленно посмотрела на меня.

– Ты любишь меня так сильно? – спросила она.

– Да, – не задумываясь ответил я.

– Но почему?

– Потому что это ты.

– Но что же такое – я?

– Не знаю. Просто я не могу без тебя жить.

Она все смотрела мне в глаза и перебирала пальцами мои волосы.

– Может, и не случайно ты послан мне судьбой, – промолвила она задумчиво. – И потому я беременна… Но ты понимаешь, какой груз хочешь взвалить на себя? Сколько для этого потребуется труда, денег?

– Понимаю! – прошептал я.

– И как дорого стоит иметь ребенка? Ведь меня тоже надо хорошо кормить. Надо много витаминов. Чтобы он был здоров.

– Понимаю! – шептал я.

– Но тебе необходимо закончить школу. Это действительно необходимо.

– Я буду учиться и прирабатывать. Отец, когда у нас не хватало денег, разгружал вагоны. Там много платят.

– А ты понимаешь, что когда тебе будет тридцать, мне будет сорок? И у меня будут на лице морщины. А вокруг расцветут красивые девочки.

– Мне не нужен никто, кроме тебя. Только обещай, что ты не убьешь его! Прошу тебя!

Она молчала.

– Прошу тебя! Вера!

Ее черты в полутьме были неподвижны.

– Вера! Прошу тебя! Обещай!

– Да, – тихо промолвила она.

На всю жизнь я запомню это первое женское «да». Никогда ничего большего не произойдет. Ее голова плавно опустилась передо мной затылком на подушку. Глаза ее были закрыты. Я смотрел на мягкие тени на ее лице. Я вдыхал в себя ее горячее дыхание. По стеклам стучал дождь. Два наших сердца бились друг возле друга так близко! Пройдут десятилетия, но сколько ни буду я гнаться за тем улетевшим счастьем, чтобы вернуть его, чтобы снова хотя бы раз испытать подобное ему, я уже не догоню его огненный, безмерно расширяющийся миг, не поднимусь на такую высоту. Все будет мельче, слабее, остуженнее.