Я спустился на дно оврага, пересек его, поднялся на склон и увидел, что Веры нет. В какой момент она ушла? Но я понял, что ее не было уже тогда, когда я пошел к канату.

Вечерело, когда я приблизился к гаражному дворику и встал в стороне от Кулака, наблюдая издали, как он работает. Кисти рук его были измазаны в саже и машинном масле.

– Пионер пришел!

Он узнал во мне того мальчика из старшей группы, которого должен был страховать сегодня на канате.

– Ну ты и сиганул через овраг! Будто за тобой собаки гнались!

– Можно я вам помогать буду? – спросил я.

Он выпрямился, держа в руке металлическую отвертку.

– Машинами интересуешься?

– Да, – соврал я.

– В мотор лазил когда-нибудь?

Я отрицательно помотал головой.

Он задумался.

– Видишь блок цилиндров?

– Вижу, – сказал я, склонясь под капот и разом оказавшись с Кулаком в одном замкнутом мире, в котором кроме запаха бензина и ржавого железа жил еще живой запах его тела и его дыхания.

– Возьми звездочку и отдай эти гайки!

Он заметил мое замешательство и, вспомнив мою прошлую бестолковость, пояснил:

– Изогнутый ключ.

Я пошел в гараж. Как и в тот раз, на столе лежало множество гаечных ключей. Я увидел среди них блестящий, дважды изогнутый, и принес его.

Кулак наклонился над двигателем, надел ключ на гайку и коротко ударил по другому его концу ладонью. Гайка стронулась с места. Затем он стал легко выворачивать ее.

Я не испытывал страха, находясь так близко от него, но жадное к нему любопытство. Словно я прикасался к чему-то сокрытому от меня, запрещенному мне, словно я мог многое узнать о Вере…

Я надел ключ на гайку, попробовал сдвинуть ее с места, но она не пошла. Тогда, не пожалев силы, я ударил ладонью по другой стороне ключа и очень больно разбил руку.

– Резче надо! – услышал я над собой его голос.

Он коротко ударил своей ладонью по ключу, и гайка сразу повернулась на четверть оборота.

– О своей машине мечтаешь? – спросил он.

Я растерялся, не зная, что ответить.

– Длинная, серебристая, с мягкими сиденьями, с радиоприемником!..

Он хохотнул.

Мы работали более часа.

И весь этот час, приглядываясь к его уверенным движениям и особенно ревниво вслушиваясь в его дыхание, я ощущал новую странную связь, которая появилась между мною и ним. Его дыхание было дыханием большого сильного зверя. Намного более сильного, чем я.

– Тебе пора на ужин, – вдруг сказал он.

– А вы?

– Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит.

Меньшенин объявил результаты игры. Он сказал, что доволен тем, с какой серьезностью все отнеслись к этой ответственной игре. И добавил, что вторая ее часть будет проведена на следующей неделе и будут участвовать и девочки. Зачеты были поставлены и Армену, и Елагину.

Потом он сделал паузу, победоносно оглядел нас и с радостью провозгласил:

– А теперь скажу о том, о чем все вы, конечно, мечтаете. Пора готовиться к прощальному балу. Прощальные балы – традиция нашего лагеря. Не во всех лагерях бывают прощальные балы. Но мы любим их и ничего для них не жалеем. Мы хотим, чтобы у всех у вас осталось радостное впечатление о проведенном в нашем лагере лете. Записывайтесь у старшей пионервожатой: кто какое хочет принять участие в концерте, кто как хочет показать свое умение, свои способности. Будут у нас и праздничные карнавальные костюмы – даю слово директора, – и танцы до восхода солнца, и костер!

– До восхода солнца! – загудели мы.

После ужина сразу человек пятнадцать ринулось к Вере записываться на выступления в концерте.

Я смотрел на нее, окруженную множеством девочек и мальчиков, многие из которых были выше нее ростом. И в моей голове все крутилась фраза, сказанная Кулаком: «Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит».

А ночью меня охватила ревность. Я сразу понял, что это и есть ревность. Но я даже не мог представить себе, что мучения ее так тяжелы. То вчерашнее пламя, в котором я сгорал, теперь показалось мне очень слабым испытанием. Вчера Вера была одна. Сегодня она спала с ним рядом, вся погруженная в его громадные сильные руки. И злой голос непрерывно говорил мне:

«Они вместе!»

Я пытался убеждать себя, что они прожили в браке много лет, а я даже не знал об их существовании. Не знал всего два месяца назад и не мучился никакой ревностью. Но силы были неравными. Голос запросто одолевал меня. Кровь моя вскипала. И я опять слышал:

«Они вместе!»

Я вышел во двор.

Мрачная сила влекла меня к их постели. В груди моей было тесно и душно.

Над лагерем горела половинка луны. Томно пахло флоксами. Столовская кошка протрусила бочком по пустой аллее и исчезла в цветах на клумбе. Из дверей общежития вышел Меньшенин в чем-то белом, как покойник, закурил, поглядывая на небо, и долго стоял у входа один, а я один стоял в стороне от него. Он не мог меня увидеть. Потом он прошел на аллею, поднял валявшийся на ней камень, отбросил его в сторону и опять скрылся в общежитии.

Вот их окно! Они сейчас там, за этими стеклами, в той ночной тьме, в той комнате. Они любят друг друга!

И она, моя единственная женщина, без которой я уже не мыслил своей жизни, виделась мне, как тогда в сверкании молний, – зловеще прекрасной, с запрокинутой назад головой и с раскрытым ртом, из которого вырывается стон наслаждения. Теперь я знал, что оно делает с человеческим лицом.

– Нет, я так больше не могу! Я не хочу так! – шептал я.

Как презирал я себя за то, что был так слаб и мал, что не мог ворваться туда, наверх, на второй этаж, и отнять ее у него, и как ненавидел ее – за то, что она была так колдовски красива, так недосягаема и так неверна!

Что-то черное появилось в воздухе над крышей общежития, повернуло в мою сторону, быстро снижаясь. Я в ужасе отпрянул от него, поскользнулся, упал на холодную траву, выставив вверх для защиты растопыренные в пальцах руки.

Большая птица, шумя рассекающими воздух крыльями, низко промчалась меж кустов, чиркнула блестящим крылом по звездному небу и скрылась за непроницаемой стеной деревьев, оставив в моем сердце сильный испуг. Наверное, это была сова.

С остановившимся дыханием и часто бьющимся сердцем я поднялся с земли.

И вдруг от этого сильного страха, так внезапно пережитого только что, предо мной возникли, сам не знаю почему, лунно сверкающие рельсовые пути, устремленные в бесконечность, словно я вновь попал в прошлое лето и, ступив на них, пошел по ним, ничего еще не зная ни об этом лагере, ни об этой ночи, ни об этой птице.

Насыпь, по верху которой я шел, была очень высокой; она вырастала над равниной могучим земляным валом, и от нее далеко вправо и влево открывались свободные пространства. Я шагал в размер расстояний между шпалами. Шпалы были из крепкого дерева, местами испачканы мазутом, вылившимся на ходу из цистерн грузовых составов. Солнце уже глубоко опустилось за край земли. Четкая линия горизонта была то почти идеально прямой, то таинственно волнистой, и волны обозначали там вдали новые возвышенности, с которых открывались еще более далекие горизонты, уже моим глазам недоступные. Над равниной сгущался сумрак, огни деревень проступали в нем разрозненными цепочками; небо ширилось, поднималось, делаясь по-ночному синим, а на западе еще долго светилось малиновым заревом с тонкими кровавыми прожилками в низких тучах. Старая автомобильная дорога, по которой давно никто не ездил, столбы телеграфной линии вдоль дороги, густо разросшиеся кусты – все одевалось подо мною туманом, он смыкался сплошным покровом, и я как будто плыл над облаками. В болотце под насыпью смолкли лягушки, еще недавно звонко певшие свои восторженные песни; обрывками вырываясь из тумана, чернел внизу развалившийся мост через мелкую речку; она вилась вдоль насыпи с одной ее стороны, потом проходила под железнодорожным полотном в каменном туннеле, имевшем форму широкой арки, и появлялась уже с другой стороны. Дно этой речушки было устлано острыми камешками, а ледяная вода так ломила ноги, что когда я, бывало, ступал в ее поток, то в первую секунду перехватывало дыхание. В этом гулком каменном туннеле можно было ходить в полный рост, и даже вытянутая вверх рука не доставала пальцами до округлого свода. Я любил бродить там под насыпью, закатав брюки до середины колен. В центре туннеля было сумрачно, а по краям – светло, и на выходе торчали из воды извилистые сучья, принесенные течением и застрявшие на мели, на которые в жаркий день садились синие водяные стрекозы, и тонкие крылышки их ломко поблескивали на солнце, как целлофан. В этом туннеле было так заманчиво вдруг громко крикнуть: «А!» – и услышать, как это отрывистое «А!» повторяется в высоте каменного свода, по которому, отраженные от воды, лениво блуждают кривые солнечные блики. На насыпи зеленела трава и цвел лиловыми островерхими пиками иван-чай. А потом железнодорожное полотно вползало внутрь выемки, прорытой в холмах, и шло в громадной ложбине. Она имела сечение расширяющейся кверху трапеции. Искусственно срезанные под равными углами, спины холмов уходили с обеих сторон вверх, разноцветные от обнажившихся бело-серых пород мергеля и желтых мхов, туда же вверх взмывала просмоленными черными столбами линия телеграфа, а еще выше вразброс росли крупные деревья, и вершины их уже почти доставали до голубого неба, по которому медленно плыли летние облака…