Забавно очень Пете стало. А главное, глядел он, как Змей его окручивает, запугивает всячески, и не окручивался, не запугивался, а напротив даже — весёлость в себе ощущал.

Горыныч же, отчего-то утратив интерес к Пете и будто даже забыв о нём, болтал одновременно в три головы.

— …Приходят разные, хамят, — говорила одна, — на бой вызывают, а что?.. Я и не против. Каждый рыцарь — это 70–80 килограммов хороших мясных консервов. Латы аккуратненько так отогнёшь…

— …И всю оставшуюся жизнь он видел летящий в него кирпич… — вспоминала о чём-то своём, приятном, другая голова.

— …Ничего не понимаю!.. — говорила третья, ковыряя в носу когтистым толстым пальцем. — Впрочем, какая разница?..

Неожиданно Горыныч замолчал весь и в шесть глаз уставился на Петю.

—.. А было у царя три сына… — неожиданно начал он говорить головою левою. — И послал их отец во двор. Наступил на грабли старший сын. И шандарахнула его рукоять промеж глаз ясных… Наступи на грабли средний сын. И туда же шандарахнула его рукоять та же… Пригорюнился тут младший сын… Да делать нечего…

Петя слушал Змея вполуха, так как вновь ощутил странное — словно тысячи звонких голосков засмеялись в нём, то ли отзываясь на внутренний смех, то ли напротив — призывая и поддерживая его. Будто каждая клеточка стариковская превратилась в маленькую самозабвенно хохочущую рожицу.

Длилось такое состояние совсем, недолго, вспыхнув лишь на мгновенье

смеющимся светлым пламенем.

— Глупая сказка, — сказал Петя, возвращаясь к действительности и обрывая Змея на полуслове, — не про меня.

— А вот это мы как раз и проверим, — прошипела средняя голова Горыныча. — Старуху тебе…

— Слушай сюда, Петя, — сказала она вдруг пронзительно. — Диктую большими буквами…

— Три желания моих выполнишь — твоя старуха. А нет если — то и ты моим станешь…

Змей загоготал в три глотки, наполнив воздух смрадом перегарным, и добавил, глядя на Петю уже откровенно кровожадно:

— Одна голова хорошо, конешно, но без неё смешнее как-то…

— Вот тебе моё первое желание, — сказал Горыныч. — Подарок хочу. Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Во как…

Он злорадно глянул на бывшего старика в шесть налившихся кровью глаз… да вдруг жалобно охнул и осторожно ухватился когтистыми лапами за свой огромный живот.

Внутри живота у него что-то квакало и оглушительно урчало, словно стараясь вырваться наружу. Ругаясь и постанывая одновременно, Горыныч шумно ринулся из комнаты, оставляя Петю наедине с собой.

*

— Да уж… — бормотал приунывший Петя, нагуливая круг за кругом по громадной горнице Горыныча. — Куда идти? Чего искать? Подарок ему принеси… Меч бы кладенец тебе в подарок…

Совсем уж он буйну голову повесил, глазами потускнел да мыслями невесёлыми, как каменьями, придавил себя…Как что-то рядом с Петей муркнуло, вздохнуло мелко, по-кошачьи, и повисла в воздухе перед ним улыбка рыжая.

— …Место клизмы, Петя, — насмешливый голосок Мява в голове его заурчал, — ну никак изменить нельзя. Видно вновь тебе её в ухо впихивать придётся, мысли чтоб сполоснуть, настроения глупые почистить, а не то далеко заведут они тебя…

— Будто потеряю я оттого что-то… — вздохнул Петя в ответ. — Мне и надлежит-то идти — «туда, не знаю куда»…

— А если не знаешь, куда идти, то и направляйся куда захочешь — любой путь тебя туда и приведёт, — урчал Мяв дальше в голове его. — Стараясь куда-то добраться, в себе только заблудишься…И Яга тебе о том же речь вела — дело не в том, куда идёшь, а в том, что идёшь…

— Эх, не хватает ума моего разобраться во всём, — засокрушался старик бывший. — И ведь чуется, что есть в речах твоих кошачьих что-то толковое, да вот наружу всё никак не вылезет…

— Главный недостаток ума, — ласково урчал Мяв прямо в ухе Петином, — это как раз его присутствие и есть. Вечно он лезет туда, где и без него неплохо… Чуется что-то, говоришь? Вот за это одно и держись, этому только и следуй. Всё другое в тебе — враки чужие, с детства привитые.

— …Главное тебе уже ведомо, — продолжал урчать Мяв теперь уже в другом ухе, — с проблемой никогда не борись. Сначала успокойся в её объятиях, а затем и сам её обними — пусть теперь она в тебе успокоится.

— …И не расстраивайся ты так, Петя, — с подозрительным участием продолжал Мяв свои увещевания. — Никогда не бывает плохо настолько, чтобы не могло стать ещё хуже.

— Ну спасибо тебе. Мяв, утешил… — язвительно сказал Петя. — Что ж мне теперь, каждому камню спотычному в дороге своей радоваться, что ли?

— А ты просто вложи камень преткновения с пути своего в фундамент удачи грядущей — и всего делов-то, — говорил кот, но всё тише уже. — И цени врагов своих — они первыми замечают все места твои слабые. Туда и жмут, там и болеть будет, а что тебе дальше с той болью делать — ты уже и сам знаешь. Смейся, Петя, да смотри не упусти того смеха, что в тебе самом пробуждаться уже начал.

— А подарок Горынычу, — шепнула улыбка, растаяв почти, — в себе же и поищи, пошарь там рукой Хозяйскою… Визит Мява лишь пуще Петю расстроил.

— Пришёл, понимаешь, поурчал, помявкал, а ясней от того не стало, — бурчал он себе под нос, из угла в угол вышагивая. — Идя — не ищи…а ища — не придёшь… Аферист какой-то, а не кот, дзэн кошку его так…

— Охо-хо… — вздохнул. — Не выполню воли Горыныча, так себя ведь и не жалко, а чего дурака жалеть-то? Вот за старуху обидно: едва старухой она быть перестала да вредность свою растеряла, так новая напасть — поди сюда, полезай в полон…

И такая печаль вновь Петю за сердце взяла, как давно уж того не было…

Да вдруг опомнился он, всколыхнулся весь.

— Это что же такое я делаю? — себя спросил удивлённо. — Не годится так… Это из какой же гадости внутренней я сейчас мир творю? День завтрашний? И старуху свою я вот из такой боли сердешной и печали драной строю? Да не бывать тому!..

Распахнул он руки в стороны, будто белый свет обнять решил, смеяться начал. Вверх смех пустил по телу, вниз…во всём теле смех включил. А затем и теплом своим наружным засмеялся, тоже вроде как телом, но тонким какимто, невидимым…

И вновь случилось: Петя уж и смеяться перестал, а внутри себя слышит — смех детский звучит несмолкаемо, всё его тело улыбкой наполняя…

*

С лязгом распахнулись огромные как ворота двери, впуская в горницу Змея Горыныча. Он шёл слегка пошатываясь и осторожно придерживая брюхо чешуйчатыми лапами, а головы его громко бранились меж собою.

— …А ты вообще молчи, — говорила левая голова правой, — кто вчера, как последний дурак, снотворного на ночь наглотался?

— Ну и что?

. — Как это что?!. Это после того, как я столько же слабительного выпил?..

— Подумаешь… отмылись ведь уже… Не надо только размахивать бревном, которое из своего же глаза вынул… Брюхо сейчас из-за кого болит?.. Говорил же, что питание раздельным должно быть — мухи отдельно, варенье отдельно…

Петя, желая обратить внимание на себя, негромко прокашлялся, вежливо улыбаясь. Все три морды Змея тотчас же повернулись к нему, недоуменно уставившись на его широкую улыбку.

— Так ты ещё здесь, человек? — скривился Горыныч сразу двумя своими физиономиями и плюнул третьей. — Сказано же было: туда — не знаю куда… Левая его голова хищно оскалилась и сказала:

— Если бы мы хоть иногда знали о своём будущем…

— …Тоне так бы смеялись, расставаясь со своим прошлым, — закончила за неё голова правая, и Петя ощутил, как на нём плотно сомкнулись лапы Змея.

— Люди делятся на хороших и плохих, а также — на головы и туловища…Ты сам-то что выбираешь? — издевательски спросила его голова средняя…

И тут Горыныча вновь скрутило…

Он жалобно в три глотки заохал, опять ухватился за живот и беспомощно скорчился на полу.

— Да, видать, сильно у него брюхо-то болит, — негромко пробормотал старик, внимательно наблюдая за ним. — Вишь как мается, бедолага…

Немного поколебавшись, Петя всё же решился и, приблизившись к Горынычу, похлопал его по лапе.