Едва сдерживая в душе кипевшую бурю, вернулась Нина в большую залу, где шли уже снова танцы. В ней что–то сжалось, когда Енох подошёл и пригласил её на тур вальса, но хозяину дома отказать было неудобно.

Нина покорно пошла с ним, а в душе её просыпалось какое–то жестокое чувство, совершенно чуждое вообще её мягкой, гармоничной натуре. Нина знала, что он её любит; неоднократно и даже только что во время вальса она видела его страсть и теперь, впервые, она почувствовала глубокое удовлетворение. Она заставит страдать его, негодного, достойного кузена ведьмы, которая так несправедливо её обидела, бросив в лицо, что её драгоценности выкуплены из ломбарда. Теперь она могла выместить на нём полученные оскорбления, а он не в состоянии купить её своим проклятым золотом, как Сарра купила её отца. С этим чувством она послушно шла с Енохом, который усадил её на крытую зелёным бархатом скамью, под громадной пальмой.

Оранжереи Аронштейна славились, и теперь зимний сад был чудом искусства садовника, представляя волшебный уголок какого–нибудь сказочного леса. Меж кустами гигантских папоротников, мирт и лавров, апельсинных и лимонных дерев, в полном цвету, извивались дорожки, усыпанные красным, как коралл, песком, и громадные пальмы гордо поднимали к хрустальному потолку свои изумрудно–зелёные главы. Вблизи скамьи, на которой сидела Нина, в мраморном бассейне бил фонтан и, благодаря искусной игре освещения, блестящие водяные струи переливали то изумрудно–зелёным, то рубиново–красным, то голубым или золотисто–жёлтым светом.

Молча и задумчиво любовалась княжна этой волшебной картиной, не замечая, казалось, того страстного восхищения, которое горело в глазах стоявшего перед ней Аронштейна. Было ясно, что вот–вот с его уст сорвется признание, но Нина ничего не сделала, чтобы не допустить его. Ненависть и жажда мести до того ослепляли её, что она с нетерпением ждала минуты, когда будет иметь возможность оттолкнуть его, дать ему почувствовать всё своё презрение и отвращение.

Енох привык к легким победам и среди христиан. Распады семей, исковерканное воспитание детей, извращённая литература растлили общество и опрокинули сословные и расовые перегородки. И великосветские женщины, жадные до золота и драгоценностей, не брезговали возлюбленным из евреев, лишь бы он сыпал деньгами, а в этом отношении «благородные» любовницы Еноха не могли на него пожаловаться. Между тем, в отношении Нины он медлил, сознавая, что для этого нежного создания он – ничтожен, как пария. Наивное сердце молодой, едва распустившейся как цветок девушки, для которой он готов был пожертвовать всем на свете, питало к нему презрение и отвращение. Рассудок подсказывал ему, что признание в любви сулит лишь жестокий отпор, но в его жилах недаром текла мятежная восточная кровь, не умеющая сдерживать свои порывы. Мудрая осторожность была забыта, и, нагибаясь к Нине, он прошептал дрожащим от страсти голосом:

– Нина Георгиевна, мои чувства для вас не тайна; вы знаете, что я люблю вас всеми силами моей души, но вы воздвигаете между нами бессмысленный предрассудок…

Видя, что княжна побледнела и встала, он схватил её за руку и сильно сжал, так что она опустилась на скамейку.

– Нет, останьтесь и выслушайте меня, хотя из милости. Всякий обвиняемый имеет право защищать своё дело, и я хочу воспользоваться этим правом. Как бы то ни было, я считаю вас слишком справедливой, слишком великодушной, чтобы заставлять невинного расплачиваться за грехи всей расы. Я знаю, что вы ненавидите евреев, и вы правы: среди наших много негодяев, даже преступников. Ну, а разве между христианами мало мерзавцев, подлых, жестоких, жадных, продажных людишек и даже предателей? Зато, как среди одного народа, так и среди другого есть люди, вполне достойные уважения. Вы же не желаете даже узнать, что я за человек; во мне вы видите только «жида». А разве я виноват в случайности моего рождения? Может быть, если бы это зависело от меня, я предпочел бы стать нищим, чтобы только не принадлежать к расе, заклейменной неслыханным проклятием, которое делает слепым и глухим каждого, кто приближается к нам.

– Ах, как вы преувеличиваете, Енох Данилович. Да, ваше сегодняшнее празднество ясно доказывает, что предрассудки, на которые вы жалуетесь, перестали почти существовать, – вставила Нина.

– Что мне до толпы, наполняющей мой дом, когда это жестокое предубеждение осталось в вас? Вы не хотите видеть, что моё воспитание ставит меня наравне с вами, и не хотите понять, что я, как и всякий другой мужчина из общества, имею право любить вас, желать на вас жениться. А ваша любовь могла бы сделать из меня святого. Но нет, во мне вы видите только жида, вы ненавидите во мне родственника Зины. Моя ли вина, что запутанные дела вашего отца понудили его на подобного рода сделку? А женись он на какой–нибудь пошлой купчихе, разве она стояла бы много выше Зины, которая получила блестящее образование, спасла вашу семью от позора разорения и принесла в ваш дом изобилие? Несмотря на всё это, вы её ненавидите и презираете, а ваш отец едва терпит её; для вас оскорбление, если кто–либо из близких вашей belle–mere осмеливается переступить ваш порог, и я знаю, что вы пожаловали сюда поневоле. Конечно, я безумен, говоря вам всё это и обнажая жестокую муку моей души, потому что по вашим глазам я вижу, что вы считаете личной обидой моё признание в любви, и ваша княжеская кровь возмущается при мысли, как презренный еврей посмел мечтать о том, чтобы назвать вас своей. Но таково, должно быть, ослепление страсти, что, несмотря на очевидность, я на коленях умоляю вас попытаться пересилить несправедливое предубеждение и взглянуть на меня, как на всякого другого человека. Может быть, когда–нибудь вы меня полюбите… Из милости, хотя бы, не лишайте меня всякой надежды.

Он схватил руку Нины и несколько раз прижал к горячим устам. Излияние пылкой страсти всегда оказывает на того, к кому обращено, своё странное, таинственное влияние. Несколько мгновений Нина безмолвно глядела на стоявшего перед ней на коленях человека. Она переживала то состояние порабощения, которое должна испытывать птичка, гипнотизируемая змеей, собирающейся её проглотить, а Енох в эту минуту был действительно чарующе прекрасен, и охватившее его страстное возбуждение очень шло к его восточной и слегка демонической красоте. Более материальная и чувственная женщина была бы, может быть, и порабощена огнем его больших чёрных глаз, а его чувства пробудили бы отклик в её душе, но чистая и строго уравновешенная Нина чувствовала перед таким избытком страсти только страх и брезгливость. Стряхнув охватившее её несносное оцепенение, она провела рукой по лицу и сказала тихим, но твёрдым голосом:

– Встаньте и выслушайте мой решительный ответ, раз уж мы затронули этот вопрос. Во–первых, вы упрекаете меня в предрассудке, который считаете несправедливым? Может быть, вы правы, и мы, христиане, пристрастны к вашему народу, но настоящее время – не подходящее для уничтожения такой вековой вражды. Евреи совершили столько злодеяний против моей Родины, пролили столько русской крови, что вас от виновных и от невинных христиан разделяет пропасть. Но я отдаю должную справедливость вашим внешним достоинствам, ценю ваше положение и редкое музыкальное дарование; поэтому я уверена, что со временем вы найдёте женщину, которая вас полюбит и даст вам счастье. В отношении же себя я должна быть откровенной и не могу убаюкивать вас надеждой. Я не полюблю вас никогда, хотя бы вы сложили к моим ногам все сокровища мира, потому что боюсь вас и вашей любви, как зеленеющего болота, таящего пучину, где меня ждет страшная смерть.

Аронштейн поднялся. Он дышал с трудом, его мертвенно–бледное, искажённое лицо отражало такое безумное отчаяние, а вместе с тем и дьявольскую злобу, что Нина онемела от ужаса, словно перед ней явился настоящий дьявол.

– Простите, княжна, что я вас обеспокоил, – хриплым голосом начал он. – Ваш ответ столь убийственно откровенен, что мне осталось только поручить Иегове судьбу свою и возложить мои надежды на его милость.