Савва жаловался:
— В комнатах у меня делают обыски, недавно украли «Искру» и литографированный доклад фабричного инспектора с моими пометками… Легко в России богатеть, а жить — трудно! — и тихо, задумчиво прибавлял; — Только революция может освободить личность из тяжелой позиции между властью и народом, между капиталом и трудом.
Вопреки всему Красин делал свое дело. Упрямо, неколебимо, добросовестно. Так, как делал все дела своей жизни.
Он построил электрическую станцию турбинного типа, установил на ней паровую турбину, первую и единственную в России, — ее выписали из Швейцарии, — всерьез приступил к освещению, как тогда говорили, улиц, жилых домов и рабочих казарм электричеством.
И все это под непрерывным обстрелом недоброжелательства коллег-инженеров, скептически-недоверчивых замечаний директоров и членов правления, подозрительных взглядов и слежки агентов московской охранки, которыми Орехово кишело кишмя.
Кому другому, а ему, опытному конспиратору, не стоило особого труда выловить из многоликой, изменчивой толпы кувшинное рыло шпика. Как ни много было их в Орехове, он вскоре знал всех наперечет. Всякий раз, отправляясь в Москву, — ездить туда приходилось часто, главным образом по партийным делам, — он всю дорогу спокойно читал газету либо книгу, изредка посматривал в противоположный конец полупустого вагона, где, приткнувшись в углу, подремывал шпик, и, лишь выйдя на вокзальную площадь, спешил взять лихача, чтобы, изрядно поколесив по столице, прибыть на явочную квартиру незамазанным.
С формальной стороны он был чист как стеклышко. Начальнику ореховской жандармерии Владимирскому оставалось лишь при встречах на улице или в обществе любезно раскланиваться с инженером Красиным, загадочно улыбаться в усы и укоризненно покачивать головой, как бы намекая: "Смотрите вы у меня, мы ведь тоже не лыком шиты, понимаем что к чему".
Но и Красин был не промах. Он все время находился начеку, смотрел, что называется, в оба. Жил замкнуто, малознакомых людей обходил стороной, если, конечно, дело не касалось службы.
Каждого нового человека придирчиво фильтровал. Когда заехавший в Орехово Аллилуев сказал, что с Красиным хочет встретиться Анна Егоровна Серебрякова, хозяйка известного в Москве салона, усердно посещаемого интеллигенцией, он наотрез отказался от встречи.
— Бегите и вы от нее, как от чумы, — посоветовал он Аллилуеву. — Убей меня бог — она провокатор.
И действительно, впоследствии выяснилось, что Серебрякова тридцать лет верой и правдой служила охранке.
Из двух зол обычно выбирают меньшее. В Орехове такого выбора не существовало. И охранка и правление "Морозовской мануфактуры" были одинаковым злом. Правление содержало множество шпиков и тайных агентов, которые во все глаза смотрели за каждым рабочим и служащим. Результаты наблюдений поступали, разумеется, не только в дирекцию, но Е и к жандарму Владимирскому.
Самым сложным для Красина было вырываться в Москву. Инженерам запрещалось выезжать без специального разрешения правления.
Меж тем партийная работа требовала отлучек. Иной раз он выезжал рано утром, полдня проводил в Москве на заседании ЦК, в перерыве уезжал в Орехово и следующим поездом 1 возвращался обратно в столицу, чтобы уже на другой квартире участвовать в вечернем заседании.
Красин не отступил от Саввы до тех пор, ярка, наконец, не добился своего. Правление сделало для него исключение из общего правила. Он мог отлучаться из Орехова, когда хотел и куда хотел.
Отвоевав свободу передвижения, он ездил. Много и часто. Не только в Москву, но и в другие города. Для связи с местными комитетами.
Но теперь уже не он, член и полномочный представитель ЦК, требовал и направлял. Требовали и направляли местные партийные организации:
покончить с соглашательством;
созвать партийный съезд;
порвать с "женевскими сенаторами", захватившими партийные центры;
идти за Лениным ленинским путем.
Каждая поездка заставляла Красина все глубже и горше задумываться, переоценивать ценности, которые, как показывала жизнь, все ниже падали в цене.
Позднее, выступая на III съезде, он признал:
— Отношение ЦК к созыву партийного съезда начало изменяться к концу 1904 года, и уже на общем декабрьском собрании раздались голоса о необходимости объявить созыв III очередного съезда. Решительный поворот в сторону съезда совершился под влиянием событий 9 января.
Эти события, огромные и трагические, потрясли Россию и весь мир. Они окончательно убедили Красина в том, что в действиях за последнее время, так писал он сам, "мы были не правы и что целиком прав был Ленин и его сподвижники".
Первую неделю нового года Красин провел в Питере, приехав сюда в среду, 5 января.
В воскресенье он поутру вышел из дому. Улицы были полны войсками. Шла пехота, двигалась артиллерия, неторопливым аллюром проезжала конница. А следом за ними тянулись походные кухни и санитарные двуколки походных лазаретов.
В сухом морозном воздухе клубился пар. Под ногами и колесами похрустывал снег.
Посреди мостовой стояли конки, странные и уродливые без лошадей, будто обезглавленные людские туловища.
В скверах, как на биваках, расположились полки. Горели костры, и вокруг них, подле ружей, составленных в козлы, подпрыгивали солдаты, толкая друг друга плечами, чтобы согреться.
Из Петропавловки выкатили три пушки и установили на мосту, соединяющем крепость с городом.
Ограду Александровского сада и опушенные инеем ветви Деревьев, словно воробьи, усеяли мальчишки. Они сверху вглядывались в устья улиц, откуда доносилось пока еще отдаленное и едва различимое пение.
По мере того как оно приближалось, все внятней становился напев. И вот уже можно было различить слова;
— Спаси, господи, люди твоя…
Шла процессия, неспешная, чинная. Несмотря на сильный холод, мужчины были без шапок, чисто, по-праздничному одетые, с женами и детьми.
В руках у многих были иконы. Над головами посверкивали парчой хоругви.
Впереди шел небольшой человек в длиннополой рясе, чернявый, с черной бородой, прямой и сурово-сосредоточенный. По бокам его — двое, плотные, широкоплечие, видимо телохранители, с виду рабочие* и сзади, чуть поотстав от них, молодой кудрявый паренек, высокий и сухощавый.
Горький, так же как Красин бывший в то воскресенье на улицах Петербурга, описал все, что произошло потом.
"Эту толпу расстреляли почти в упор, у Троицкого моста. После трех залпов откуда-то со стороны Петропавловской крепости выскочили драгуны и начали рубить людей шашками. Особенно старался молодой, голубоглазый драгун со светлыми усиками, ему очень хотелось достать шашкой голову красавца Венуа; длинноволосый брюнет с тонким лицом, он несколько напоминал еврея, и, должно быть, это разжигало воинственный пыл убийцы. Бенуа поднимал с земли раненного в ногу рабочего, а драгун кружился над ним и, взвизгивая, как женщина, пронзительно, тонко, взмахивал шашкой. Но лошадь его брыкалась, не слушая узды, ее колотил толстой палкой по задним ногам рыжий рабочий, — точно дрова рубя. Драгун ударил его шашкой по лицу и наискось рассек лицо от глаза до подбородка. Помню неестественно расширенный глаз рабочего, и до сего дня режет мне память визг драгуна, прыгает предо мною лицо убийцы, красное от холода или возбуждения, с оскалом стиснутых зубов и усиками дыбком на приподнятой губе. Замахиваясь тусклой полоской стали, он взвизгивал, а ударив человека — крякал и плевал, не разжимая зубов. Утомясь, качаясь на танцующем коне, он дважды вытер шашку о его круп, как повар вытирает нож о свой передник.
Странно было видеть равнодушие солдат; серой полосою своих тел заграждая вход на мост, они, только что убив, искалечив десятки людей, качались, притопывая ногами, как будто танцуя, и, держа ружья к ноге, смотрели, как драгуны рубят, с таким ше вниманием, как, вероятно, смотрели бы на ледоход или на фокусы наездников в цирке.
Потом я очутился на Полицейском мосту, тут небольшая толпа слушала истерические возгласы кудрявого студента он стоял на перилах моста, держась одною рукой за что-то и широко размахивая сжатым кулаком другой. Десяток драгун явился как-то незаметно, поразительно быстро раздавил, разбил людей а один конник, подскакав к студенту, ткнул его шашкой вот, а когда студент согнулся, ударом по голове сбросил за перила, на лед Мойки…
