Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.

– Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?

– Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!

Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.

Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган печальную повесть.

– Собаки! – закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ, залилась слезами. – Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню! Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!

– Филипп не виноват, – боязливо произнесла Мотруна.

– Филипп – баба! – крикнул цыган. – Боится меня, боится брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу ему в рожу!..

– Ради Бога, – бросаясь к нему, прервала жена, – и его, и меня, и себя погубишь! Максим как узнает, просто загрызет его бедного: за его же добро накличем беду. Этого я не позволю!

– А ты ела бы этот хлеб? – спокойно возразил цыган. – Тебе, сестре, как собаке, бросили кусок… Подавись ты этим хлебом!..

– Выбрось его, только не отдавай брату, – кричала Мотруна, – не губи его, не губи меня!

Ответ Тумра был прерван стуком в неплотно запертую дверь.

Шум этот так странно прозвучал в ушах одиноких изгнанников, что оба они в испуге переглянулись и остановились среди избы. Цыган, предчувствовавший беду – он всего начинал бояться, – бросился к двери, готовый грудью встретить врага.

В воображении Мотруны мелькнули тени покойников, мстительный образ отца, и она невольно перекрестилась.

– Кто там? – громовым голосом закричал цыган, отпирая дверь и стараясь проникнуть в непроглядную тьму.

– А, а, добрый вечер! Добрый вечер! Цыц! Не бойтесь! Ведь голышу разбойники не страшны, у вас, чай, нечем поживиться.

Слова эти принадлежали заике Янке-дурачку, странная фигура которого обрисовалась перед изумленным хозяином лачужки, он тащил на плечах ведра с водою и насилу переступил порог.

– Мои ведра! – крикнула Мотруна, в восторге хлопая руками. – Да, да, мои! – прибавила она, наклонивши голову к ведрам и рассматривая их. – Это Янко-дурачок!

– Да не так еще глуп, – отвечал тот, – коли нашел то, что умница потеряла! А! А!

– Бог наградит тебя, Янко, – сказал цыган, – я второй раз у тебя остаюсь в долгу.

– Что ж ты мне должен? – пробормотал карлик, почесав затылок.

– Да где же ты нашел их? – спросила Мотруна. – Какой ты добрый: еще воды принес.

– Коли нести ведра, так уж и с водой. Зачем тебе эта посудина в такую пору без воды? А где нашел их – все равно, где ни нашел, а нашел.

– Скажи же, где нашел? Отнял у кого-нибудь, а?

– Ни у кого не отнимал.

– Как же они к тебе попали?

– А! Ты думаешь, что мой язык так легко вертится, как твой, подожди маленько, подожди!

Тумр и Мотруна стали пред карликом, занявшим место у порога.

– Вот как было, – начал медленно он. – Иду я себе, да иду, куда глаза глядят, выгнали, вишь, меня из избы, захотелось им ужинать – затем и прогнали, заперли дверь за мной, что делать? Я и пошел… Прошел я плотину, мостик, да пришел к колодцу. Стал я и думаю: сесть бы здесь да воды напиться, коли есть не дают… Посмотрел в колодец: вода глубоко, напиться нечем… Думаю, думаю, как бы воды напиться… а должно быть, можно, говорят, все можно сделать, коли захочешь… Вот я сел да начал думать, как бы достать воды. Потом отошел я в сторону от колодца и бух в кусты! Да как грохнусь боками о что-то твердое, так и в глазах потемнело. А чтоб тебя черти побрали! Оглянулся, вижу два ведра и коромысло, все этакое новенькое. Вот, думаю, и можно напиться. Кто затащил их сюда? Гляжу во все стороны – нигде никого. Пришла Настя, Ляшкова дочь. «Добрый вечер, – говорю, – Настя!» А она и не глядит на меня. «Не достать ли тебе воды?» – говорю. – «Убирайся к черту», – говорит. Только и было… «Настя, – говорю, – не знаешь, чьи эти ведра?» – «Ведра? Ведра?» Подошла, да говорит: «Мои ведра, мои, я их искала…» – «Твои! – говорю. – Как же твои?» «Ну, мои не мои, а я их возьму». – «Как так?» – «Да так, ты мне отдай». – А я ей и говорю: «А если б твои кто взял?» Покраснела, молчит. – «Скажи, – говорю, – лучше, чьи они? Ты ведь знаешь». Посмотрела, покачала головой. – «Новые, – говорит, – не знаю… не знаю… не наши, у наших таких ведер нет… Они куплены, но не здешней работы…» – А мне и довольно, я думал, да и догадался, что они ваши. Потом пришла еще Григорьева жена, как начали калякать, так вот и стемнело. Я набрал воды, да и принес.

– Спасибо тебе, Янко! Эх жаль, нечем тебя попотчевать…

– Не надо меня потчевать, – перебил юродивый, – меня хоть бьют и гоняют из избы, а все-таки накормят… Э, да у вас тут так пусто, – прибавил карлик, пристально посмотрев кругом.

– А где нам взять? – сказал цыган. – Все, что видишь, все я сам сделал, на своих плечах таскал. Теперь что дальше, то хуже, сердце надрывается, как подумаешь… А что делать, чем пособить?

– Что и говорить! – тихо заговорил Янко. – Я тоже знаю. И тут как ни бейся – ничего не сделаешь.

– Надо сделать, – сурово заметил хозяин.

– Надо, ха, ха! Надо! Кто тебе поможет? Из чего ты выстроишь кузницу?

– Возле кирпичного завода много кусков валяется, снесу их сюда понемногу и начну строить.

– Ну, ну, а дальше что? Кто горн сделает?

– Печник из Рудни.

– Даром?

– Нет, неделю поработаю у кузнеца, кузнец заплатит печнику.

– Ну, а дальше? Думаешь, я кузницу не видел! Ого, го, го! Бывал я на ярмарке и в Рудне, и в Пятковичах, и в Чумарах, видал я всякие кузницы, и жидовские, и цыганские, и христианские.

– Целый год буду работать днем и ночью у кузнеца, заработаю хоть на старые меха, наковальню, клещи да кусок железа.

– А жена?

– Пойдет на заработки, – быстро подхватила Мотруна.

– А там оба по миру пойдете? Ну, так это еще хуже!

– Эх, дай только кузницу поставить, куплю угля, примусь за дело, и один, другой проезжий похвалит в корчме мою работу, а приедет транспорт в гололедицу, придет пора с сохою ехать в поле…

Янко качал головой.

– Та, та, та! Так вы не знаете наших ставишан, – сказал он. – У них, как у евреев, когда херим, так херим[19]. Может быть, в старину так и было бы, а теперь нет, не те времена, теперь вы и с голоду помрете…

Мотруна вздохнула, Тумр потупился.

– На ставишан не надейтесь, – сказал Янко, – они уже сходились, и руки давали, и сговаривались, и водкой запивали, я их знаю. Зашел бы кто в твою кузницу, да на другой же день невесть куда прогнали бы. Вот узнай только кто-нибудь, что я был тут и говорил с вами – домой не пустили бы, ей-ей! И хату заперли б, а там делай, что хочешь…

– Тебе так кажется, Янко.

– Пусть кажется. Коли мое не в лад, так я со своим назад. Не слушайте Янку-дурака! На то он дурак, чтоб его не слушали. Я все-таки скажу вам, что коли что-нибудь взбредет в мою голову, как начну говорить, так не сегодня, то завтра, а на моем станет. Вот как старого-то Лепюка привезли сюда на кладбище, а потом как позвали молодцов на двор, тотчас я и сказал себе: будет кузница, да хлеба не будет.

Мотруна вздохнула, Янко продолжал, заикаясь:

– Со мной ведь то же случилось… Разве я хуже Васьки али Андрюшки? А как сказали все в один голос, что я дурак, все пропало, как есть… Словно меня и нет на свете – никуда не годен! Мне нет дела ни в хозяйстве, ни в поле, ни дома! А жениться! Куда – и не думай!.. А как выйдет потяжелее работа, так кто? Все я же работай! А чтобы хоть тулупчик кое-какой дали… э, да что и говорить! И слова доброго не дождешься. Уж так на всю жизнь и пошло!

– Так пойдем отсюда, не в другом, так в третьем, в десятом селении найдем работу и кусок хлеба. Не брошу я им своей мазанки даром, больно дорога мне она.

– Делай, как хошь, – сказал поднявшись Янко, – мне пора домой. Дадут мне доброго пинка за то, что опоздал, а коли запрут дверь, так и не впустят в хату: в хлеву или в мякиннике ночевать придется. Да мне все одно: шкура попривыкла. – Говоря это, Янко перешагнул за порог мазанки и скрылся в темноте.