Старуха знала толк в целительных травах и приготовила ему целебный напиток из жимолости.
Когда Доброслав пришел к Мешку, чтобы рассказать ему обо всем случившемся, князь, как обыкновенно, выслушал его, не подав никакого виду, что его это удивляет или волнует. Он приказал взять Власта в город, а вечером надумал послать слугу за Любонем. Слуга не застал Любоня дома; он носился по всей окрестности в поисках каких-нибудь следов Власта, никому ничего не рассказывая, а упоминая только о побеге Ярмежа.
Только на третий день вернулся старик разбитый и в отчаянии. На пороге его встретил приказ немедленно явиться к князю. Сил у него осталось мало, но волей-неволей должен был ехать.
Мешку дали знать о прибытии Любоня; князь вышел к нему со спокойным выражением на лице и ласково приветствовал его.
— Что, ездили полюбоваться счастьем вашего сына? Ну а как он там живет?
Старик в замешательстве что-то забормотал.
— Милостивый князь, — заговорил старик охрипшим голосом, — много несчастий на меня обрушилось… Умерла мать, дочь мою похитили, а слуга, пес неверный, обокрал меня, скрывшись у немцев.
— Пора бы тебе сына с невесткой из новоселья домой взять, — ответил Мешко.
Любонь молчал, его душил гнев.
— Я вашего Власта полюбил. Хотя он к военному делу и не способен, но человек он разумный и молчать умеет… С женой он уж вдоволь натешился. Пошли-ка за ним… Он мне нужен… Думаю его к чехам отправить.
Любонь растерялся, наклонил голову, руки его в бессилии опустились. В мыслях он искал способа, как бы выйти из этой лжи. Мешко стоял со своей обыкновенной гордой усмешкой.
— Что, разве вам это не по сердцу? — спросил он.
— Милостивый князь, к чему мне дальше лгать. Случилось несчастье, у меня нет сына.
Старик прикрыл лицо руками, но, быстро отстранив их, прибавил:
— А если бы даже и был у меня, все равно, что для меня потерян… Немцы окрестили его в свою веру… Я его знать не хочу…
— Значит, вы от него отказываетесь? — спросил Мешко.
— Если он жив, пусть идет к тем, которых больше слушает, чем отца. Пусть он сгинет.
Князь внимательно посмотрел на старика.
— Любонь, — промолвил князь, — со своим детищем вы имеете право поступать, как хотите. А что у нас с каждым днем размножаются христиане… ничего не поделаешь, приходится терпеть… Видно, Бог у них силен, если у наших против Него нет защиты…
После этих слов князь кивнул головою и вышел…
Любонь, не предполагавший здесь дольше оставаться, незаметно покинул двор и, не замечая как, уселся на коня, поехал к Красногоре.
В очень неприятном положении находилась старая, простая и честная Срокиха; ни одной женщины, привязанной к ребенку, не приходилось того испытывать, что ей, — ведь она крепко держалась своей веры.
Ярмеж, смотревший на мученичество, терпение и стойкость Власта, сам уже наполовину поддался его примеру. Он начинал чувствовать, что Тот Бог, Который давал такую силу, был могуществен. Перед старой няней он не скрыл причин, почему Власт подвергся таким преследованиям.
Срокиха была этим поражена, но все-таки жалела своего голубка. Как и отец, она думала, что его непременно следует вернуть к старым богам… В народе ходили страшные слухи об этой новой вере, полной строгостей, воздержания и повергавшей человека в неволю. Срокиха горько плакала над своим питомцем, но все время находилась возле него…
Пища, воздух, а может быть, главным образом ее лечение производили свое действие. Власт уже третий день как мог молиться; первым движением его была глубокая благодарность Богу в проникновенной молитве.
Ярмеж и старая мамка, увидевшие его, погруженного в молитвенный восторг, от которого не могли его никак оторвать, были поражены.
Срокиха была уверена, что немцы его околдовали и что необходимо снять с него это колдовство. Она решила обратиться к самой умелой знахарке, которая могла бы отогнать от него эти чары и отвести дурной глаз, так как себе самой она в этом деле не доверяла.
Когда Власт стал немного поправляться, то он, будучи вместе с Ярмежом, стал все время обращать на то, чтобы его научить и обратить в христианство.
Любонь, вернувшись домой гневный и страдающий, занемог и слег.
Тотчас же обратились к помощи знахарок; но старик отказывался что-либо принимать, жизнь ему надоела, к себе он никого не подпускал, и лежал, забывшись сном, или бредил.
В доме в эго время творилось то, что всегда происходит среди слуг, почуявших свободу после строгих тисков; ничем не стесняясь, они совершенно распустились…
Слух о болезни старика разнесся по соседям, но никому не хотелось вмешиваться не в свое дело. Старик догорал, окруженный знахарками, которых никак нельзя было отогнать. Они кадили вокруг него, заговаривали болезнь, но все напрасно… Наконец, кто-то из соседей дал знать в город, что батраки в Красногоре без хозяина расхищают все имение и чуть ли не разнесли весь двор.
С этою вестью пришла Срокиха к Власту, который уже начал вставать…
Не расхищаемое добро волновало Власта, в нем заговорила сыновняя обязанность. Он чувствовал себя немало повинным в несчастья, приключившемся с его отцом, и немедленно решил к нему вернуться. Напрасно Доброслав и Ярмеж умоляли его и удерживали; вырвавшись, он даже хотел идти пешком; ему дали коня. Ярмеж сразу не посмел его сопровождать, но потом, устыженный мужеством Власта, сказал ему, что его не оставит. Севши на коней, они поспешили в Красногору.
Уже издали, не доезжая ко двору, можно было себе представить, что должно было там твориться. Старик медленно догорал, а слуги в это время с девушками в роще, вблизи двора, занимались танцами, и их смех и пьяные песни далеко разносились по околице. Ворота всюду были пораскрыты, кругом следы опустошения, в дверях видна была целая куча старых баб, шумевших над кадкой пива и мисками, наполненными кашей и клецками… Вновь прибывшие застали всех пьяными, чуть ли не валявшимися на земле.
Ярмеж остался на дворе, чтобы тотчас же навести хоть какой-нибудь порядок, а Власт вошел в избу.
На низком ложе лежал старик, исхудалый, с воспаленными глазами, с обнаженной грудью и тяжело дышал. Уже издали доносилось его тяжелое и хриплое дыхание. Когда вошел Власт, казалось, что старик уже ничего не видит и не узнает его, он лежал неподвижно и стонал. Сын опустился на колени и, слегка коснувшись его руки, поцеловал ее… Любонь вздрогнул, неподвижно устремленные глаза замигали, уста приоткрылись, — взглянул и первым сознательным движением было усилие вырвать руку…
Слабым голосом попросил он пить. Власт нашел кубок и с детской заботливостью наклонил его к запекшимся устам больного, который жадно начал пить.
Это его на минуту оживило, он обвел глазами стены и надолго остановил их на сыне. Казалось, о чем-то думал. Закрыв веки, снова их открыл и еще раз прижмурился…
— Власт! — произнес он тихо. — Упырь!..
— Сын твой, отец.
Любонь ничего не ответил, он закрыл глаза и стал засыпать.
Так просидел Власт целую ночь у ложа, прислуживал отцу, который требовал воды и больше ничего не произносил… Старик засыпал, пробуждался, и снова сон его морил…
Днем у него немного прибавилось сил, он увидел сидевшего у ног его сына и пробормотал:
— Власт?!
— Я, отец мой!..
Старик еще раз недоверчиво повторил свой вопрос и, услышав тот же ответ, начал в него всматриваться.
— Где ты был? — спросил Любонь.
— Я был болен.
— И вернулся сюда?… Власт упал на колени.
— Чтобы просить тебя о прощении за непослушание, отец мой, я должен был быть послушным Богу…
— Богу, Богу, — забормотал Любонь, как бы собираясь с мыслями, а потом произнес ослабевшим голосом:
— Всемогущий Бог, великий Бог!
— Отец мой, Бог этот и добр, и справедлив…
Старик задумался; видно было, что покорность и кротость сына наконец уломали его. Из глаз его заструились слезы и высохли на воспаленных щеках его.
Снова воцарилось долгое молчание; Власт, хотя и слабый еще, служил отцу с бесконечною заботливостью.
