— С кем имею честь говорить?

— Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?

— Слышу и понимаю, — сказал Остап, — но пан начал с нами процесс?

— Конечно, и пущу графика-то с сумою, — возразил Цемерка, махая палкой. — Я поучу его разуму, слышишь, пан?

— Позвольте, — прервал Остап, — о пане графе прошу при мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и против него.

— Наружность, милостивый государь?

— Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно и просто. Процесс начат.

— И уже почти выигран.

— Еще нет, — отвечал Остап. — Долговая запись пана была сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом. Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно: время все делает.

— Так-то! — крикнул со злостью Цемерка. — Вот они, почтенные-то люди!

— Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, — отвечал Остап, — но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов. Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.

— Как заплатишь? — едва веря своим ушам, спросил Цемерка. — А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза! Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?

— Что принадлежит пану, тем и заплачу.

— Да не можете заплатить, слышишь, пан?

— Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед сделаем сметы.

— Капиталы с процентами?

— Все.

Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.

— Этого быть не может! — воскликнул он.

— Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны покупают имение с аукциона.

— Следовательно, и нас удовлетворит пан? — подхватил другой кредитор.

— И вас тоже! — отвечал Остап.

— А банк? — спросил третий.

— Банк будет удовлетворен с первой почтой.

— А подати?

— Вношу их сегодня в казначейство.

Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:

— Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что, пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все долги графа?

— Все до гроша, знаю.

— Долг преогромный, около миллиона.

— Немного менее.

— Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.

— А почему пан это знает?

— Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.

Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спекулятора.

— Пан смеется?

— Невольно, против желания.

— Что тут смешного?

— А то, что пан считает себя здесь Ротшильдом.

Цемерка хотел уже ответить грубостью, но как-то удержался.

— Но приступим к делу, — сказал он, — покажи мне, пан, твою возможность покончить с нами, и я кончу.

— Считай, пан, а я плачу.

— Я хочу видеть, откуда и чем пан платит? Что говорить напрасно: плачу, плачу.

— Мне кажется, я не обязан толковать, откуда и как я заплачу! Для чего мне рассказывать пану о состоянии нашего кармана? Однако же, чтобы успокоить пана, скажу, что у нас долгу восемьсот семьдесят пять тысяч, включая сюда недоимки, незаплаченные проценты, неотданное жалованье, законные штрафы и издержки.

— Согласен и на 875 тысяч, любопытная вещь, как вы из них вывернетесь?

— В этом числе банкового долга 500 с чем-то тысяч на обоих имениях графа и графини.

— Пусть хоть и так, остается 375 тысяч, все еще хорошее дело.

— Без сомнения, особенно для нас. В банк платится же почти двести лет, и посему ясно, что первоначальная сумма уменьшена вполовину, сделаем новый заем, оплатив незаплаченные сроки, и на триста нашего долга получим около двухсот тысяч.

— Видишь, пан! Ну, ну! Еще несколько сот тысяч, мне любопытно знать, каким образом вы из них выберетесь?

— Узнаешь, пан, подпись Гальперина из Бердичева? — спросил Остап.

— Как свою собственную, — сказал Цемерка. — Ну, что же?

— У меня от него вексель на 180 тысяч злотых: это успокоит остальных кредиторов, — возразил Бондарчук, вынимая бумагу из портфеля.

Все задумались, а Остап спросил:

— Что же после этого сделаемся мы или нет?

— Конечно, сделаемся, — отвечали все.

— А я заплачу.

На этом окончилась первая конференция с кредиторами, которые сейчас же разнесли весть по городу о прибытии нового поверенного с огромным портфелем векселей и ассигнаций.

После их ухода Остап бросился в кресло, хотел отдохнуть, но тут окружили его квартиру кредиторы другого класса — евреи, предъявляя целые вороха расписок, квитанций и счетов.

Старый Полякевич случайно выручил Бондарчука. Они возвратились в Скалу, где его ожидали такие же почти затруднения. Прежде всего надо было успокоить Михалину. В первое короткое свидание с ней Остап не успел ни объяснить ей положения вещей, ни рассказать ей о неожиданной помощи, он ничего не смел обещать прежде времени. Теперь, успокоенный, он спешил уверить Михалину, что никто ее не выгонит из родного угла, спешил с ней посоветоваться, как бы уплатить Герцику.

Он застал графиню в уединенном уголке, как и прежде, одну с ребенком. Освоившись со своим положением, он гораздо храбрее явился к ней, а она сделалась еще грустнее.

Маленький Стася играл у ног ее, поглядывая украдкой на прибывшего, который, как и прежде, стал у дверей и, казалось, ждал, чтобы сама графиня начала разговор.

— Прошу вас сесть, пан, — сказала грустно Михалина. — Я очень благодарна пану. Я тут ничего не знаю, не слышу, сижу покойно (если можно быть покойной в моем положении), а ты, пан, несешь за меня, за нас, тяжкое бремя.

— Дела не так дурны, как думает пани.

— Пан хочет только успокоить меня.

— Нет, говорю правду, нам недостает только ста тысяч с небольшим. У меня есть эта сумма, но надо подумать, как после заплатить ее.

— Сто с чем-то тысяч! — повторила графиня. — И я могла бы возвратиться в мое любимое гнездышко, могла бы оставить его Стасе!

— Не только то имение, но Скалу и все.

— Пан слишком уже утешает меня. Может ли это быть? Скажи, пан, искренно, откровенно? Я не испугаюсь, — сказала она выразительно, посмотрев на него.

Остап едва совладал с собой и подал ей бумагу. Она взяла ее трепещущей рукой, но, не заглянув даже в нее, отложила в сторону.

— Я не понимаю этого, скажи мне, пан, лучше сам, что я должна делать. Я все сделаю.

— Чего я вынужден потребовать от пани, может быть, покажется унизительным для нее?..

— Что же это такое? — спросила немного встревоженная Михалина.

— Мы должны искать средств выпутаться из разорительного положения, должны, — продолжал он с возрастающей смелостью, — обеспечить судьбу пани и Стася. Это не обойдется без жертвы.

— Я готова.

— Надо изменить старый образ жизни, отказаться от всякой роскоши, ввести большую экономию и порядок, избавиться наконец от всего ненужного и все вещи обратить в деньги.

— Пан совершенно прав! — воскликнула живо графиня, вставая с места. — У нас есть семейные драгоценности, куча серебра, а ведь мы принимать никого не будем. Еще есть у нас дорогие безделицы лучших времен, статуи, картины, продай их, прошу, продай. Если это может избавить нас от кредиторов, я все отдам, вплоть до обручального кольца.

— Но, может быть, эта жертва будет дорого стоить пани?

— Стоить? Мне? Ты не знаешь меня, пан! Что значит куча драгоценностей и детских игрушек? В жизни пожертвовала я большим, — добавила она невольно, — теперь уже мне ничего не жаль. Да, ничего! Я все отдам! Пусть Альфред будет уверен, что жертву эту я охотно и легко принесла.

Остап замолчал.

— Но долги, — сказала она, глядя на него пристально (он стоял неподвижно, как статуя, по-видимому, хладнокровный и задумчивый), — только меньшая половина наших несчастий. Как быть с бедной родней убитого, которая преследует Альфреда?