— Как давно, — сказала она прерывающимся голосом, — как давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.

— Давно, очень давно, — повторил Остап. Голос и слова его были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:

— Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с ними и нашла их в страшном беспорядке.

Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменившейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего внутреннего состояния.

— Пан будет защитником нашим и спасителем, — сказала Михалина, — не правда ли?

— Я сделаю все, что будет от меня зависеть, — лаконично отвечал Остап, — все, что пан граф мне приказал.

Михалина не узнавала Остапа.

Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным, грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не понимающим.

"Могла ли я так ошибиться? — подумала она. — Нет, нет! Это притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство. Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?"

Забыв на минуту о ребенке, она обратилась к Остапу, посмотрела с трепетом ему в глаза и дружеским голосом сказала:

— Пан нас не оставит?

Звук ее голоса и выражение лица возмутили притворное спокойствие Остапа. Сердце его забилось, и руки опустились, все скрываемое чувство выказалось наружу.

— Никогда, никогда! — воскликнул Остап.

В этом страстно сказанном «никогда» Михалина услыхала все свое прошедшее. Любовь, которую она до сих пор еще не могла погасить, снова пробудилась со всей силою, ей казалось, что она только что загорается в ней.

Михалина отгадала тайну и, утешенная, успокоенная, упрекала себя за свою радость, не старалась более смотреть на него и не пыталась уже более будить минувшее. Но разговор, прерванный на минуту, пошел опять своим чередом, тем же хладнокровным тоном.

— Ты не узнаешь, пан, своей стороны, — сказала Михалина, — так все изменилось! И мы, и ты, и люди, и даже самый край. Нас окружили недруги, завистники, люди недоброжелательные, не могу понять, каким образом Альфред мог так много их нажить. Бедный Стася!

— Все переменится, все забудется. Время лучшее лекарство.

— Время! Нет! — возразила Михалина. — Есть люди, на чувства которых время не действует.

Проговорив эти слова, она невольно вздохнула.

— Но ты, пан, будешь нашим защитником, — добавила она живо, — и мне отраднее за будущее.

— Я тоже надеюсь, — сказал Остап, — и если горячее желание имеет значение и может чему-нибудь послужить, то надежда эта может осуществиться.

— Я многого не желаю, — сказала Михалина, обращая взоры на колыбель. — Возврати сыну отца, успокой недоброжелателей, удовлетвори кредиторов, а нам сбереги хотя маленький уголок, хотя небольшой домик.

Слезы покатились из глаз ее.

— Не плачь, пани! Ради Бога, не плачь! — воскликнул Остап, который без волнения не мог видеть ее плачущей. Он чувствовал, что силы оставляют его. — Слезы, — прибавил он, — не спасают, а губят, в делах наших нужны мужество и твердость.

— Ты много требуешь, пан, от женщины, — отвечала графиня, ободренная словами Остапа. Она взглянула на него, и прошлое, дорогое ей прошлое, снова мелькнуло перед нею. — Мужество и твердость — не наши добродетели, — продолжала она. — Но я уже не так боюсь, видя пана здесь, поверь мне. При том же я многого не желаю: Стасе — небольшой кусок хлеба, я уже приучаю его к лишениям. Для себя же я желала бы только, — сказала она, подумав, — спасти дом моих родителей, где я так счастливо провела молодость, остальное же все, даже Скалу, отдам без сожаления.

Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Михалины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.

— Пани, — отвечал он тихо, — клянусь, что сделаю все возможное, все, что пани мне прикажет.

— Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит тебе дружба твоя к Альфреду, и, — добавила она почти шепотом, — и память о его ребенке.

Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу. Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который, прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на незнакомца.

— Поклонись же, Стася, — сказала графиня, — поклонись этому пану, ведь он тебе заступит место отца.

— О, пани, — сказал с чувством Остап, — я только один из первых и ревностных ваших слуг.

Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.

— Пан уже уходит? — спросила его Михалина.

— Не могу терять ни минуты.

— Мне нужно было бы поговорить с паном.

— Прикажи меня, пани, позвать!

При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину своей противоположностью с тем образом, который таился в ее памяти.

Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его, погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и не могла не любить его.

Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.

Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.

Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.

На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук из кармана, спросил сквозь зубы:

— А что тебе, милостивый государь, надо?

— Желаю видеться с паном управляющим.

— А кто ты такой?

— Милый мой, — отвечал Остап, — скажи только, что имею очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки пана Суселя.

— Письмо от ясновельможного графа? — спросил мальчик. — Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту пан управляющий не имеет свободного времени.

— Поди же и доложи только, — сказал тихо Остап.

— А когда я знаю, что он не свободен?

— Ну, так я сам пойду к нему, — сказал Остап, смело приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но строгий взгляд Остапа испугал его.

Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный, полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками, с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:

— Что нужно пану?

— А вот письмо.

— Но я занят… что такое?..

— Письмо это от пана графа.

— От графа?.. А хоть бы и от князя, — сказал управляющий, — можно было подождать.

— Прочтите его, — сказал Остап, — и тогда убедитесь, что я не мог ждать.

Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на противостоящем диване, осматривая комнаты.