Просыпаешься рано, с головною болью и с тревогой прислушиваешься, нет ли качки? Винт шумит ровно, постель неподвижна, мы входим в Смирнскую бухту.

С разрешения начальника миссии я спускаю казаков на берег. С нами едет грек, одессит, бойко говорящий по-русски. По набережной проходят поезда Анатолийской железной дороги и длинные караваны верблюдов. Верблюды одногорбые, живописно нагружены тюками, покрытыми разноцветными коврами, идут длинной чередой, привязанные друг к другу. Впереди крошечный ослик, путеводитель. Иногда, поджав босые ноги, одетый в цветные лохмотья, важно восседает на ослике грязный турок, араб или негр, а часто один ослик покорно тянет за собой своеобразную свиту, а слуги каравана идут сбоку и только криками подбодряют длинноухого путеводителя.

Узкие улицы мощены большими каменными плитами. Говорят, смирнские женщины отличаются своей красотой – не знаю, я ни одной красавицы не встретил.

Зашли в греческую церковь. После недельного промежутка впервые казаки перекрестились на православные иконы. Посмотрели ковры. Смирна ими славится. Хорошие ковры дороги – 100–200 рублей за коврик длиной два с половиной аршина и шириной полтора… Ценится прочность шелка и ровность цвета по всему ковру. Шерстяные ковры много дешевле. Затем, вместе с бравым одесситом, мы поднялись на крутую гору к развалинам Генуэзской крепости, полюбовались чудным видом на голубой залив и вернулись обратно на шаткую палубу «Царя».

Опять завтрак на пароходе, после завтрака песенники на юте и пляска, а потом томительное бултыхание, головная боль и нетерпеливое ожидание нового берега.

24 октября (5 ноября), пятница. В семь часов утра «Царь» медленно входил в Пирейскую гавань. Пирей раскинулся в низкой лощине, со всех сторон окруженной горами. Влево видна возвышенность острова Саламина, у подножия которого мягко плещутся голубые волны Саламинской бухты. Прямо впереди серые горы Пинда. Обеднели греки после войны. Толпа гидов предлагала свои услуги. За пять франков вас везут в коляске из Пирея в Афины (40 минут езды), показывают всё достойное обозрения и привозят обратно. В эту же плату входит и шлюпка на пристань и обратно на пароход.

Мы все уселись в две коляски и по пыльному шоссе поехали в Афины. Дорогой мы встречали греческих солдат. Мелкие, неважно выправленные, в синих куртках и серых длинных штанах, они мало воинственны. На площади, близ храма Зевеса, я видел ученье саперов и санитаров. Грустное ученье. Шеренга солдат ходила взад и вперед по команде капрала. Кругом они поворачивались направо и делали при этом легкий прыжок на правой же ноге. Поворот был не особенно одновременный, изящный с точки зрения хореографии, но не твердый и не воинственный. Санитары были вооружены маленькими карабинами, как мне показалось, системы Гра. Одеты они довольно чисто. При мне они были распущены для отдыха, причем разбрелись по всей площади. Иные сидели, отдыхая на ступенях древнего храма, другие стояли подле лавочки, третьи разгуливали по два, по три. Был подан продолжительный сигнал, и они побежали на сбор. Скомандовали ружейный прием – исполнение вялое, неотчетливое. Взяли «на плечо» и пошли домой. На фоне оливковых садов и полуразрушенного храма, при чудной декорации Акрополя с его развалинами было нечто опереточное в этом мелкорослом войске. Будто это были не солдаты, а статисты из небольшого театра. И рота их была невелика числом рядов, всего человек сорок, не больше. Бродя по городу, я наблюдал их и на улицах. Чести офицерам солдаты не отдают – они сторонятся, дают дорогу, но продолжают так же махать руками и не провожают глазами. Офицеры, которых я видел верхом в городе, одеты прекрасно, вид немножко отдает прусской выправкой, лошади полукровные английские, но некрупные и в неважных телах.

Конечно, на Западе «печатание» с носка, бойкость приемов признаны излишними, пожалуй, и тело лошади – понятие относительное, но лично мне греческие войска не понравились. В них слишком много игрушечного, напомаженного на параде и оборванного дома, и так мало внушительного, воинственного, внушающего доверие.

Быть может, от ученья греческих санитаров в древний Акрополь – переход слишком резкий, почти фельетонный, но на деле мы его сделали. По шоссе, обсаженному с обеих сторон алоэ и вьющемуся по горе, мы поднялись на мраморную вершину Акрополя.

Как всё это должно было быть прекрасно в те времена, когда здесь приносились гекатомбы быков богу Зевесу, как величественна должна была быть изящная Афина Паллада, медный шлем которой, отражаясь на солнце, служил путеводной звездой морякам.

От громадной мраморной лестницы остались только края. Середина завалилась и пропала, да и кто не разбойничал в этом городе изящных искусств?!

От Афины Паллады остались только следы скреп, приковывавших ее к пьедесталу. Храм Тезея с изъеденными временем колоннами смотрится таким жалким. Хорошо сохранился еще Эрехтейон с его шестью кариатидами, да на воротах большого храма отчетливо видна чудная тонкая резьба орнамента по мрамору.

Холодный ветер свистал на горе и нес темные тучи. Современные Афины раскинулись тесным кругом. Оттуда слышны были крики разносчиков и стук колес. Внизу видны были развалины римской постройки, а вправо вниз шли начатые раскопки древних Афин. Прямоугольные фундаменты, фреска, залегшая цветной полосой на стене, видны там и там между домами. Вон на горе место Пникса, далее за решеткой чернеют пещеры – это могила Сократа, а вот здесь на пустынной скале, обставленной желтыми мраморными глыбами, заседал некогда ареопаг.

Хочется дольше остаться на этих ступенях в созерцании голых колонн развалившегося храма и далекой голубоводной

Саламинской бухты. Хочется воскресить далекую старину, увидеть важных старцев, закутанных в белые тоги, молчаливо спускающихся с мраморных ступеней, увидеть стаю трирем[13] с косыми реями и цветными парусами…

Ведь было же это! Было светлое царство любви и грации!..

– Монэты! Древни монэты, купы, господине, мосье! – обращаясь на ломаном русском языке, тянется ко мне грязный оборванный грек.

Скорее в коляску и дальше, дальше: времени мало… Да и не хочется расставаться с миром грез, терять образы, вызванные видом памятников древности…

Я видел еще театр Дионисия. Полукруглые мраморные ступени хорошо сохранились. В первом ряду, где заседали жрецы, видны даже листья орнамента и целы надписи их имен. На месте для хора паркет пола из черного и белого мрамора почти цел. Повыше последнего – ряды скамей, в пещере часовня. По стенам мозаичные изображения а фреско икон византийской работы. Турки выбили лица святым, на них изображенным, а милые путешественники расчертили их ризы своими именами: дешевая слава всего дороже.

В уголку приютилась и наша бумажная православная икона со славянской подписью в простенькой рамочке.

Бог знает, кто и зачем ее повесил.

Из древнего храма проехали в цирк, ныне заново реставрируемый, – тоже красивая и оригинальная работа из мрамора…

Грустно было спускаться с высокого Акрополя в современные Афины… Роскошный Национальный музей осмотреть не пришлось. Заглянули только в первую залу, богато отделанную мрамором и золотом и увешанную большими картинами на сюжеты греческого эпоса.

– Кто писал эти картины? – спросил у проводника кто-то из нас.

Трирема – боевое гребное судно древних времен, галера с тремя ряда ми весел.

– Итальянец, – был красноречивый ответ, так неприятно поразивший на родине Зевксиса и Парразия…

В 2 часа дня мы были на пароходе. Оборванные, но живописные греки спешно догружали трюм. Паровая лебедка трещала вовсю.

– Вира, помалу! – кричали снизу из полутемного квадратного отверстия.

– Майна, – отвечали сверху, и громадные тюки медленно опускались в глубокий трюм.

Едва вышли из Пирейской бухты, как закачало, и довольно основательно. К обеду положили уже скрипки, и число обедающих за табльдотом в кают-компании дошло до минимума. Да и что за удовольствие тянуться за стаканом, который от вас уходит, хотеть взять хлеб – и попадать пальцем в горчицу.