Дальше, на хорах, могила властителя Византии венецианского дожа Дандоло и подле нее следы прядильного станка, за которым день и ночь ткала безутешная дочь Константина Великого.

Лицо Мустафы при сообщении всех этих подробностей выражает величайшее наслаждение.

– Я не простой гид, – самодовольно говорит он. – Я знаком немного с историей, я могу всё пояснить исторически.

С хоров мы спускаемся вниз. На паперти происходит скучная пригонка туфель на большие казачьи сапоги, и, шлепая ими, мы входим в старинный храм. Вот красные колонны, окованные железными обручами, по преданию, перевезенные из Соломонова храма, вот неподалеку от входа, на высоте трех сажен, след от руки и зарубка мечом: следы того же Магомета II. Он въехал верхом во храм, поднялся по крутой горе убитых и раненых на эту высоту и, омочивши левую руку свою в крови неверных, приложил ее к колонне, а потом правою мечом засек ее.

Страшные, кровавые страницы истории древней Византии встают предо мною, когда я гляжу на этот белый след ладони на темно-красном камне колонны.

…Всё утро молились греки у престола Святой Софии. Несколько раз выходил патриарх со святыми дарами благословить народ. То и дело прибегали гонцы с городских стен, повествуя о победе турок. И вот они ворвались в столицу. Ни цепи Босфора, ни стены укреплений их не остановили. Широким потоком, неся за собою смерть, разлились они по тесным улицам Византии и наконец ворвались в храм. Ни мольбы о пощаде, ни покорность судьбе, ни борьба на жизнь и смерть не могли спасти от турецкого ятагана. Женщины и дети пали первыми на каменные плиты святого храма. По ним пробирались храбрые защитники, но они гибли от ударов ножей и копий. Груда тел росла у входа. Не все тут были мертвые. Часть еще дышала. С перебитыми членами, изуродованные, копошились они в общей куче трупов…Иные с мольбою просили о пощаде, другие запекшимися устами своими посылали врагам проклятия. И вдруг раздались звуки труб, загремели литавры. На чудном белом коне, с золотым набором, под расшитым богатым вальтрапом, сопровождаемый отборным своим войском, въехал Мехмет-Али, повелитель правоверных. Гора тел поднималась перед ним – тем лучше! И благородный конь бережно ступает копытами своими по телам византийцев. Трещат черепа женщин и детей под его твердыми копытами, стонут и скрежещут раненые, но звуки литавр и труб заглушают их. И гордо озирается с полуживого пьедестала своего повелитель правоверных!

Это ли не торжество победителя!

Со стесненным сердцем покидал я мечеть Айя-София. Всюду грязь. Тусклая позолота мозаики, местами выбитой не то генуэзцами во время их пиратских набегов, не то просвещенными путешественниками, любителями коллекционировать древние вещи, пыльные стены, грязные щиты со священными изречениями Корана, – всё это так жалко для столь громадного храма.

В углу ученик муллы нараспев читал свои молитвы, стоя на коленях перед маленькой скамеечкой с книгой. Он приподнял было голову при нашем приближении и потом снова загнусил: «Ла Алла, иль Алла!..»

Погода отвечала настроению. Моросил мелкий дождик. Холодный ветер свистал по улицам, Мустафа распустил свой громадный зонтик и при этом не преминул сообщить, что зонтик этот он купил за два с половиной франка.

Под дождем мы прошли к старым казармам янычар и на площади их полюбовались на обелиск Феодосия и змея Юстиниана.

Большая неровная площадь. Местами она мощена каменными плитками, местами грязное, глинистое шоссе пролегает по ней. Посередине несимметрично стоят две колонны. Одна – темного гранита обелиск на мраморном фундаменте, другая – бронзовый змей, позеленевший от времени, с отбитыми тремя головами. Под обелиском расположены барельефы, изображающие постановку его на пьедестал. Феодосий со свитой сидит на возвышении и смотрит, как тысячи рабочих тянут веревки колонны. С другой стороны изображена раздача хлеба рабочим, далее раздача им жалованья и, наконец, празднества по случаю окончания работ.

Всё это было здесь давно, в те времена, когда боролись цирковые партии, когда знатные византийцы бродили по этой площади.

Турецкий солдат подозрительно смотрел теперь на группу казаков, живописно расположившуюся вокруг колонны. Сама колонна на проливном дожде выглядела такой грустной, грязной, заброшенной. Дальше, дальше от этих памятников прежнего величия, дальше от этих трупов славной Византии.

По довольно широкой улице, обсаженной белыми акациями, прошли мы мимо гроба Мехмета к зданию сераскирата[10] и казначейства. Это единственные постройки, перед которыми есть достаточно простора, которые не стеснены, не задушены грязными домиками и домишками. Всё в Константинополе лепится одно к одному, без промежутка, без двора, без лишнего переулка. И если уже где случайно образовался переулок, то он такой узкий, что две кареты в нем не разъедутся. Кривой линией между двух тесно сдвинувшихся рядов домов почти без окон вьется он, чтобы упереться в другой такой же переулок и образовать с ним глухой темный лабиринт. Мало света, мало простора.

Здесь же с самой площади вошли мы на большой константинопольский базар. Это старые конюшни Юстиниана. Они теперь реставрированы, то есть заново оштукатурены и выкрашены грубой синей краской по широким панелям.

Какая пестрота одежд! Какой шум и крик на всех языках, но преимущественно на гортанном турецком. Маленькие лавчонки тесно сбились одна к другой. Куда нашей толкучке – далеко! Тут продают материи, далее табак, рахат-лукум, туфли, тут же на железных вертелах над раскаленными угольями жарят шашлык, там едят какую-то густую крахмаловидную молочную массу, наложенную в чашки, торгуют оружием, готовым платьем, кожей, расшитой золотом.

Толпа народа идет туда и сюда. Негры, арабы, турки в красных чалмах, бедуины в белых плащах, европейцы, греки в юбочках и опять турки. Молодые, статные, черноусые, красивые и старые, беззубые, с клочковатой седой бородой, с тюрбаном на голове, с большим красным носом. Среди этой суетливой мужской толпы редко-редко где попадалась женщина. Простые, одеты, как наши монашенки, с черными платками на головах, с лицами, завязанными темной кисеей. Дамы высшего общества ограничивались только тем, что закутывали белой кисеей подбородок и нос, оставляя глаза открытыми. Тупо и покорно смотрели эти глаза, опушенные длинными черными ресницами, из матового фона лица. То и дело сквозь толпу шагали маленькие ослики, нагруженные громадными корзинами, они сами пробирались через народ, никого не задевая.

Узкая улица – коридор рынка – спускалась ниже и ниже, давая местами разветвления в разные стороны, путаясь в тесном лабиринте. Дождь продолжал хлестать, промачивая белые фуражки и желтые куртки казаков; зонтики запрудили улицу. Голова болела от этого непрерывного гама, от толкотни и пестроты костюмов и лиц.

Наконец мы спустились к мосту, снова заплатили пеню за переход по липкой грязи мокрых досок и вышли на пристань.

Чудный Золотой Рог шел вправо и влево. Желтые воды его чуть волновались. Масса шлюпок, парусных и гребных, скользила по нему. И как они только не сталкивались в тесном заливе – одному Аллаху известно!

В три часа «Царь», буксируемый маленьким портовым пароходом, медленно стал вытягиваться из Золотого Рога.

В первом классе много новых пассажиров. Египетская принцесса Назла Ханум, сестра жены вице-короля Египта хедива[11] с маленьким сыном, наследником египетского престола, прехорошеньким мальчиком с длинными вьющимися белокурыми волосами и громадными черными глазами, сопровождаемая двумя горничными и тремя евнухами, отвратительными неграми с громадными губами, приплюснутыми носами и тупой физиономией, стоит на юте, возбуждая всеобщее внимание.

Она некрасива, но эффектна. Высокого роста, широкоплечая, полная, с нежным восковым цветом лица, большими черными глазами и красно-рыжими волосами, с лицом, едва закутанным легкой кисейной чадрой, в темном бархатном пальто, опушенном мехом, стояла она у перил и смотрела на изящный паровой катер, привезший ее к пароходу. В катере, на ковре, сидели двое турок и турецкая дама.