— Теперь… да… потому что… мы погибнем… все…

Мне показалось, что он имеет в виду постепенное вырождение из-за прекращения труда. Я спросил, так ли я понял. Он сказал:

— Нет… Ничего нельзя сделать…. Мы знаем…

Это было сказано так, что я сразу поверил: да, они действительно знают…

Экран дважды мигнул, изображение расплылось и погасло. Тотчас же в телевизионном зале раздался громкий голос:

— Инженер Тессем, инженер Тессем, сильным ветром сорвало шестой блок метеоритных антенн.

Тессем включил свет, сказал Ланскому:

— Из-за этого и прервалась связь с «Океаном».

Ланской не ответил. Мысли его медленно возвращались к тому, что происходило здесь, на Земле. Так бывает, когда человек внезапно проснется: уже открыты глаза, но сон еще не ушел…

Тессем молча смотрел на часы. Минут через пять тот же голос (он показался Ланскому веселым) произнес:

— Инженер Тессем, шестой блок, падая, задел другие антенны. Три антенны пошли ко всем чертям… Прервана связь с кораблями «Изумруд», «Океан», «Лена». Мы лезем наверх.

Тессем ответил коротко:

— Хорошо.

Ланской спросил:

— Наверное, совсем молод?

— Нет, — Тессем покачал головой. — Пятьдесят шесть лет. Это Гейлорд, мой помощник. Очень хороший человек.

Он подумал и добавил:

— Мы можем подняться наверх. Я не вмешиваюсь, если распоряжается Гейлорд. Но вам будет интересно посмотреть.

Погруженный в темноту стеклянный зал содрогался под напором урагана. Ветер с протяжным ревом гнал скрученные, изломанные громады туч. Они пронзали воздух фиолетовыми жалами молний, обрушивались стеной клубящейся, вспененной воды.

Свет прожекторов с трудом просачивался сквозь хаос туч, воды, ветра. И в этом хаосе были люди. Их маленькие фигурки то появлялись в лучах прожекторов, то исчезали во мраке.

— Это опасно? — спросил Ланской.

Надрывный вой урагана, проникающий сквозь массивные стеклянные стены, заглушал голос. Ланской повторил:

— Это опасно?

— Да, опасно, — прокричал Тессем. — В прошлом году двое сорвались. Муж и жена, французы. Но надо восстановить связь. Мы передаем на корабли данные для навигационных расчетов…

Больше Ланской ни о чем не расспрашивал. Он смотрел, как маленькие серебристые фигурки упорно карабкались по невидимым лесенкам. Налетали тучи, надвигалась темнота, поглощала людей. Но они снова появлялись в разрывах туч и лезли выше и выше…

Ланской прислушивался к неумолчному гулу урагана и думал, что старик был прав, заставив его поговорить с Шевцовым. Сейчас Ланской чувствовал, понимал: вот то, ради чего он сюда прилетел. Не рассказ о приключениях. Не рассказ об экзотическом чужом мире. Главное было в другом. Подобно путнику, который поднимается в гору и долго замечает лишь камни на дороге, а потом оказывается на вершине и сразу видит огромные, до далекого горизонта, просторы, Ланской тоже вдруг увидел за деталями рассказа большое и главное.

Встретились два мира. Один мир — еще в детстве — забыл о труде. Его жизнь вдруг стала легкой и беззаботной, потому что сама природа — в силу исключительного стечения обстоятельств — заботилась о ее поддержании. Другой мир прошел суровую школу борьбы с природой.

Один мир уже давно не знал горя и несчастий. Другой — веками шел сквозь жесточайшую борьбу добра и зла, выжил, окреп и закалился.

Один мир жил щедростью природы, и щедрость эта не оскудевала тысячелетиями. Другой мир тысячелетиями получал лишь жалкие крохи. Однако настало время, когда и этот мир, покорив природу, мог бы сказать: «Хватит. Теперь у меня все есть». Но он сказал: «Отныне мне не надо заботиться о существовании. Это хорошо, ибо теперь я особенно быстро пойду вперед».

Один мир жил нескончаемым — и потому угнетающим праздником. Другой, в конце концов, тоже пришел к вечному празднику. Но это был особый праздник, когда победы труда и мысли стали самыми яркими торжествами, когда высшим счастьем человечества стал буйный, головокружительный, преобразующий вселенную труд.

И если один мир ждала неизбежная гибель, как только природа перестала бы щедро его одарять, другой мир не рассчитывал на милости природы. Он готов был бросить вызов солнцу, звездам, вселенной.

Здесь, в стеклянном зале на вершине башни Звездной Связи, Ланской впервые подумал, что за каждым человеком, за каждой маленькой, хрупкой фигуркой, мелькавшей сейчас в лучах прожекторов, стоят тысячи и тысячи лет истории человечества. Истории очень суровой, подчас даже жестокой, но закалившей человека, научившей его вечному движению вперед.

К утру антенны были исправлены. А днем произошел эпизод, о котором впоследствии Ланской вспоминал со смешанным чувством досады и радости. Ветер стих, и с рейсовым реапланом на Станцию Звездной Связи прилетел скульптор из Барселоны. К Ланскому постоянно обращались молодые скульпторы, и он не удивился. Испанец, однако, не был молод, имел воинственные пиратские усы и отличался совершенно невероятной вежливостью.

Они встретились в Зале Отдыха, где Ланской беседовал с Тессемом и Гейлордом. После бесчисленных извинений гость, наконец, перешел к делу. Сначала Ланскому показалось, что он ослышался. В изысканно вежливых фразах, пересыпанных витиеватыми комплиментами собеседникам, скульптор сообщил, что им сделано изобретение, которое вызовет переворот в искусстве. «Статуи из камня некрасивы, — сказал он. — Это пережиток варварства». Он нашел новый, очень красивый материал. И даже самый бездарный скульптор сможет создавать из этого материала шедевры.

Новый материал оказался пластмассой, которую можно было обрабатывать резцом, чеканить. Золотистый пластик удачно сочетал качества мрамора и бронзы. Скульптор продемонстрировал несколько статуэток; материал был действительно интересным. Разумеется, ни о каком перевороте в искусстве не могло быть и речи. Но пластик мог оказаться полезным для многих скульптурных и декоративных работ.

Ланской внимательно слушал скульптора. Тессем задал несколько вопросов о технологии получения пластика. К столу, за которым они сидели, подошли и другие инженеры Станции. Скульптор по-своему истолковал это внимание. Вежливость постепенно превратилась в напыщенность. Комплименты собеседникам сменились комплиментами самому себе.

Ланской смотрел на скульптора и думал, что люди еще далеко не избавились от болезней прошлого — заносчивости, высокомерия, тщеславия. Наконец, от самой обыкновенной глупости.

— Знаете, — сказал он. — Я тоже изобрел новый материал.

— О! Какой же? — насторожился гость. — Каков его состав?

Подумав, Ланской ответил:

— Состав простой. Два тэ.

Скульптор растерянно поглаживал пиратские усы.

— Два тэ, — повторил Ланской. — Сейчас я вам покажу.

Он попросил принести камень, любой камень и оставшиеся в его комнате инструменты старика. Скульптор молчал, еще не догадываясь, что происходит. Принесли камень и инструменты. Камень оказался светло-серым известняком, мокрым от растаявшего снега.

Обычно Ланской долго обдумывал замысел каждой работы, тщательно отбирал натурщиков, старался заранее в мельчайших деталях представить себе готовую вещь. На этот раз получилось иначе. Его подхватил неудержимый порыв, и он забыл обо всем — и о скульпторе с пиратскими усами, и о том, что он не у себя в мастерской, и о том, что камень в общем плох, даже совсем плох.

Жизнь скульптора измеряется десятилетиями, его работа — если сосчитать непосредственно затраченное на нее время — годами. Но таких вот порывов вдохновения бывает совсем немного. Все вместе они составляют лишь несколько недель или дней, иногда даже несколько часов.

Ланской работал с лихорадочной быстротой. Это был каскад неожиданных находок, внезапных прозрений, изумительных открытий. Мысль обгоняла руки, и Ланской, несмотря на стремительный темп работы, ясно видел, куда он идет. В этот час — звездный час искусства — он был смел и дерзок. Он без колебаний делал то, на что в другое время решился бы не сразу.