1758 год начался знаменательным событием — смещением главной фигуры российской дипломатии — великого канцлера графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Не нравились ему французы, а нравились англичане и пруссаки. Это — как, если бы Молотову нравились немцы и не нравились англичане: Тьфу! — да ведь так и было? Видно, наше время от старого набралось...

Вот как пал великий канцлер. В начале сентября прошлого, 1757 года случилась неприятность. Царица Елизавета, помолившись в приходской царскосельской церкви, не смогла дойти до дворца, упала прямо на улице и 2 часа была без памяти. Виноватым посчитали Апраксина, приславшего накануне протокол военного совета с решением об отступлении. Заподозрили и Бестужева, — не мог же олух-главнокомандующий поступать самовольно! Значит, это Бестужев его подначил. Пришлось на канцлера заводить дело. Следствие тянулось всю зиму, у Бестужева требовали признания в заговоре в пользу немцев. Бестужев держался стойко. Его приговорили к смерти и отдали на царскую волю. Воля эта последовала только через год, — графа сослали в его деревню без конфискации недвижимости.

Материалы следствия вполне изобличали шпионскую или, по крайней мере, — подрывную деятельность принцессы Екатерины. Елизавета пыталась прижать ее в разговоре. Но Екатерина стала валяться в ногах, лить крокодиловы слезы, проситься восвояси — в нищее свое королевство. Вместо следственного действия получился бабий базар. Елизавета отступила в расстройстве.

Тем временем Фермор развил активность, взял несколько городков и 11 января принял в добровольное русское подданство Кенигсберг!

Летом Фермор прошел Польшу и вместе с австрийской армией снова вторгся в Пруссию. 20 августа под Цорндорфом произошла кровавая битва, в которой полегло 20 тысяч наших и 12 тысяч немцев. Снова ветер дул не в ту сторону. Снова наша артиллерия била наугад, — в лошадиные зады собственной кавалерии, снова смешались в кучу кони-люди. Но прусский обоз был доблестно взят. Вино, находившееся там, оказалось не в меру крепким. Русская пехота после дегустации осмелела, но строй составить не смогла. Зато вольнодумные позывы, навеянные вольным европейским воздухом, испытывала непрестанно. Стали пехотинцы грубить офицерам, растеряли ружья, взялись за дубьё. Несколько офицеров от такого страху решили ехать в Кистрин сдаваться. Еле удалось потом замять это изменное дело. Незаметно приблизились холода, и войско стало на квартиры в Польше.

Зима'59 прошла в поисках денег, — современная война стоила недешево. Ободрали провинцию, — крестьянство забунтовало. Стали штамповать «облегченную монету», — банкиры попрятали валюту. Добрались до монастырей и епархий, — духовенство насупилось. Короче, война оказалась делом хозяйственным. Русское же хозяйство, как известно, подчиняется неким непостижимым законам, понять которые иноземцу не дано. Поэтому Фермора сменили на природного нашего графа Солтыкова. Смысл назначения был привычным, практически уставным. Солтыков состоял в родстве с императрицей Анной Иоанновной и регентшей Анной Леопольдовной. Вот его по-миниховски и выкинули со двора — подыхать под прусскими ядрами. «Старичок седенький, маленький, простенький: казался сущею курочкой, и никто и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное». Да еще против Фридриха II Великого.

И стал Солтыков пруссаков лупить неспеша, по-стариковски. 4000 чужих трупов зарыли под Никеном, взяли Франкфурт-на-Одере. Под Кунерсдорфом набили немцев еще более 7000. Фридрих еле спасся от смерти, плена и прямо заболел с досады. Помогало воевать Солтыкову и то, что он политесов не придерживался, чуть-что — посылал наглых австрийских союзников подальше: хрен вам, а не половину контрибуции, когда вы в тылах отсиживались!

Кампания 1760 года пошла неплохо. Солтыков хоть и заболел, но его генералы справлялись и сами, так что 29 сентября был взят Берлин — логово прусского зверя.

Событие такого европейского масштаба не могло не вызвать переполоха в умах. В Питере иностранные послы сбились с ног, их стали менять и перемещать. При дворах составились новые интриги, советчики и знатоки повылазили из убежищ в предвкушении наград. Герои нечаянно получили по шапке. Европа из поля битвы превратилась в огромный шахматный стол.

Тут можно было бы надеяться на конструктивное продолжение российской политики, на стратегическую инициативу, на имперский рост. Но не вышло.

Когда придворные сценаристы разработали смету новогодних торжеств 1761 года, оказалось, что денег хватает только на фейерверки, а войну продолжать нечем. Поэтому в шествиях и маскарадах были срочно инсценированы миротворческие сюжеты с пальмовыми ветвями и гуманитарными мотивами. Дальнейшие рассчеты показали, что денег нет даже на то, чтобы сохранить за собой завоеванную Восточную Пруссию. Последовал приказ «Пруссии более не щадить». То есть, раз уж отступать, то и вывезти из вражеской области все подъемное. Сжечь и взорвать неподъемное пока постеснялись.

Немцы поняли, что время работает на них. Фридрих стал неуступчив в переговорах. Герои войны — наши генералы, австрийский принц Евгений Савойский, английский герцог Мальборо — почувствовали себя идиотами, занервничали, стали конвульсивно перемещать войска, бессмысленно брать и внезапно оставлять города. Летом выгорели огромные склады в Петербурге, сейчас бы сказали — «диверсия».

17 ноября у Елизаветы опять случились лихорадочные припадки. Ее нельзя было беспокоить, но советники непрерывно доносили о расстройстве в делах, неповиновении чиновников, нехватке денег. 12 декабря — новый, особенно тяжкий приступ. 20 декабря наступило неожиданное облегчение, но 22 декабря — в 10 часов вечера у императрицы открылась кровавая рвота с кашлем. Обнаружились и некие «другие признаки», по которым медики заключили, что существует прямая угроза жизни. Елизавета стала лично руководить своим уходом. 23-го утром исповедалась и приобщилась, 24-го соборовалась, к вечеру дважды приказывала читать и сама повторяла отходные молитвы. Агония продолжалась всю рождественскую ночь и почти весь день Христова пришествия. Елизавета Петровна скончалась около 4 часов дня 25 декабря 1761 года.

Историк начал выписывать длинные чернильные кренделя о том, что, хоть Елизавета на первый взгляд для Империи ничего путного не сделала, но зато на второй — произвела настоящую революцию. Революция состояла в том, что немцы были потеснены, и «на высших местах управления снова явились русские люди». Тем временем, под скрип патриотического пера на престол России восходил «немец» Петр III. Нам же от этих русско-немецких кульбитов было ни холодно, ни жарко. Вернее, по-прежнему холодно. По-прежнему жарко.

Герцог Голштинский Петр, внук Петра I и сын Анны Петровны родился 10 февраля 1728 года и на трон взошел 34 лет от роду. Характер у Петра был сложный. Его немецкая половина оставалась как бы непонятной, чуждой русскому воображению. Кто его знает, чему его научили голштинские воспитатели. Зато русская половина просматривалась четко — от великого дедушки: выпить да погулять. Поэтому и приверженцев у нового императора оказалось не слишком много, — по началу только конференц-секретарь Волков. Остальные, конечно, тоже крутились при дворе, тоже оды ломоносовские сочиняли, но преследовали корыстные цели — вернуть из ссылки как можно больше своих, усилить свою депутатскую группу.

С Севера дружно приехали Миних и Бирон, Менгден и Лесток. Стаи казнокрадов с честными лицами возвратились из мест не столь отдаленных. Вместо конфискованных и перестроенных под военные нужды дворцов им были куплены за счет казны «каменные постройки в вечное владение». Тут обозначилось неприятное свойство нового царствования: помиловали и возвысили только немцев! Русский гений Бестужев-Рюмин, несмотря на многие ходатайства, остался отдыхать в сельской местности. Патриоты во главе с нашим Историком возмущенно ворчали. Они в своих антинемецких тирадах как-то опустили тот факт, что главные правительственные должности достались Воронцову и Глебову, Трубецкому и братьям Шуваловым. Брат канцлера и отец царской любовницы Лизы Воронцовой Иван Ларионович получил самое хлебное место управляющего Сенатской конторой в Москве. Граф Петр Шувалов, несмотря на смертельную болезнь, принял чин фельдмаршала и велел перенести себя в дом старого приятеля Глебова, ибо он «был ближе ко дворцу».