— Это чистое наказание, — сказала Нэнни Керлью, единственная, кто мог управиться с Сабриной.

Я была потрясена, ибо поняла, что трагедия на льду еще не завершилась.

Сначала Сабрина была очень рада видеть меня и просила остаться с ней навсегда. Когда я сказала, что должна вернуться домой, ведь Эндерби — вовсе не мой дом, она надулась и несколько дней избегала меня. И я убедилась, что заявление Нэнни Керлью о том, что Сабрина — сущее наказание, полностью соответствует истине.

Я много времени проводила с Дамарис. Она хотела, чтобы я была с ней рядом. Ее лицо очень похудело, и под глазами появились темные круги от боли, которую она испытывала.

Она никогда не говорила об этом, но к ней возвращалась немощность, которая мучила ее в молодости до того, как она побудила себя заботиться о Джереми и обо мне. Я знала, что она пытается напрячь силы, так как ее очень беспокоит Сабрина и в особенности ее отношения с отцом. Мне кажется, что она считала их обоих детьми, которые нуждаются в ее заботе и руководстве, но она была слишком больна, слишком страдала от боли и слишком устала, чтобы уделять им необходимое внимание.

Она не говорила о происшествии на льду и о будущем, но зато находила большую радость в беседах о прошлом, о ее путешествии в Париж. Мы как будто вновь переживали тот момент, когда Жанна вошла в подвал с подносом фиалок, ведя за собой Дамарис.

— С тех пор фиалки стали моими любимыми цветами, — сказала Дамарис.

Иногда в комнату заходил Джереми и сидел, молча наблюдая за ней. Она была для него всем. Она подняла его из Пучины Уныния, показала, что счастье — великое счастье — существует для него так же, как и для всех остальных.

Присцилла очень беспокоилась о дочери.

— Дамарис угасает, — говорила она. — Ей хуже, чем когда-либо. Тогда она была моложе. Этот последний выкидыш лишил ее всех сил. Боюсь, она больше не сможет бороться.

— У нее сильный характер, — ответила я, — Она будет бороться изо всех сил ради Джереми и Сабрины.

— Увы, — продолжала Присцилла, — он не может простить девочку. Каждый раз, смотря на нее, он думает, что это ее вина. И это отражается в его глазах.

— Бедная Сабрина!

— Она очень своенравна. Это вторая Карлотта. Ты обычно ладила с Сабриной, Кларисса, но теперь она, кажется, и с тобой воюет.

— Ей нужно почувствовать, что все случившееся — не ее вина.

— Но это ее вина. И она достаточно разумна, чтобы видеть это. Если бы она не заупрямилась и не пошла бы кататься на коньках, Дамарис была бы здорова и с ребенком все обошлось бы благополучно. С какой стороны ни посмотри, все упирается в Сабрину.

— Она всего лишь ребенок, и преувеличение ее вины только ухудшает дело.

Присцилла беспомощно пожала плечами.

— А моя мать очень беспокоится об отце. Я думаю, ему повезет, если он переживет зиму. И если с ним что-то случится… это может отразиться на Арабелле. Дорогая, тебе лучше не приезжать на Рождество. Это было бы слишком тяжело для обитателей Эверсли, да и в Эндерби будет нелегко. Кажется, для меня найдутся дела в обоих местах.

— Я приеду весной, — сказала я. — Тогда все будет иным.

Мои слова, к сожалению, оказались пророческими.

Мы провели это Рождество в Клаверинге, как обычно, всласть поиграв в карты.

В рождественское утро среди моих подарков оказался длинный узкий футляр из темно-зеленого бархата, и когда я его открыла, то обнаружила в нем ожерелье из сверкающих бриллиантов и изумрудов. Ланс наблюдал за мной, пока я его вынимала.

— Ланс! — воскликнула я. — Это от тебя?

— От кого же еще? Не скажешь ли ты, что привыкла получать такие подарки от других?

— Оно прекрасно, — сказала я, тут же вспомнив обо всех неоплаченных счетах, относительно которых Ланс проявлял такую беззаботность.

— Надень его, — приказал он.

Я надела. Ожерелье преобразило меня.

— Дай-ка взглянуть на тебя! — сказал он. — А, я знал это! Оно оттеняет зеленый цвет твоих глаз.

— Но, Ланс, оно ужасно дорогое.

— Только самое лучшее подойдет тебе, любимая, — ответил мой муж.

— Тебе не следовало…

Я хотела сказать, что мне было бы приятней получить какой-либо менее дорогой подарок, но, конечно, не смогла этого произнести.

— Мне немного повезло в игре, — сказал он.

— Лучше бы ты приберегал выигрыши для погашения проигрышей.

— Проигрыши! Не говори о них. Это слово, которое мне очень не нравится.

— Тем не менее оно существует…

Я запнулась. Получалось, что я опять читаю ему лекцию. Вероятно, это беспокойство о его увлечении азартной игрой делало меня такой сварливой. Я продолжала:

— Ланс, я люблю тебя. Как прекрасно и удивительно, что ты подарил мне такой подарок.

Я надела ожерелье в тот же вечер. Оно выглядело великолепно на белом парчовом платье.

Когда я его надела, Жанна почти любовно провела по нему пальцами.

— Это самое красивое ожерелье, какое я когда-либо видела, — заметила она. — Сэр Ланс понимает, что такое красота. Можно подумать, что он…

— Француз, — закончила за нее я. — Я очень рада, что ты одобряешь моего мужа, Жанна.

— Но мне не нравится, что он слишком нравится другой.

Она намекала на Эмму. Неужели она никогда не преодолеет своего предубеждения к моей единокровной сестре!

— Ей подарили красивую брошь. Губы Жанны кривились от неодобрения, ведь именно Ланс подарил Эмме эту брошь.

— Но нынче Рождество, Жанна. Пора подарков. Жанна продолжала выражать неодобрение, пока вынимала мое кольцо из футляра, чтобы я надела его. Она обращалась с ним с большим почтением после того, как услыхала, что оно раньше принадлежало королеве.

Ее глаза не отрывались от ожерелья.

— Оно так красиво, — сказала она, — думаю, что оно стоит цветочного магазина на улице Сент-Оноре.

— Стоит цветочного магазина!

— Я имею в виду, если его продать… Вы могли бы купить цветочный магазин в сердце Парижа за эти деньги.

— О, Жанна, — сказала я с упреком, — из-за тебя я буду чувствовать себя так, будто прогуливаюсь с цветочным магазином вокруг шеи.

Позднее мне пришлось вспомнить этот разговор.

Странно было праздновать Рождество без семьи, и я даже обрадовалась, когда оно прошло. Здесь слишком много играли в карты, а мои мысли были в Эндерби с Дамарис и Сабриной.

Это была суровая зима. Мы оставались в Лондоне, где погода была чуть мягче, но даже там в течение нескольких дней лежали высокие снежные сугробы, завалившие двери домов, и мы не могли выйти на улицу.

Оттепель началась в конце февраля, а в начале марта я получила письмо от Присциллы:

«Я не хотела, чтобы ты рисковала в дороге, но мне кажется, что тебе следует выехать при первой возможности. Дамарис стало хуже. Вероятно, ревматизм затронул сердце. Я думаю, что ты должна приехать, дорогая. Она мечтает повидаться с тобой, но не признается в этом из-за опасения, что ты подвергнешься риску в пути, а она не может этого допустить».

Я показала письмо Лансу. Он не хотел покидать сейчас Лондон. У него было несколько приглашений к нашим знакомым, и я знала, что он собирается нанести им визиты. Более того, его присутствие требовалось в усадьбе. В то же время он не мог допустить, чтобы я путешествовала одна.

— У меня будет все в порядке, — сказала я. — Мне надо ехать, так как на этом настаивает Присцилла. Я захвачу с собой слуг.

— Я поеду с тобой, — возразил он.

Мне было приятно его желание сопровождать меня, но потом я стала размышлять, что меня ожидает в Эндерби. Ясно, что Дамарис очень больна. Если она умрет (а у меня было такое ужасное предчувствие), я должна буду подумать о Сабрине, и я знала, что мне лучше удалось бы справиться с ожидающими меня трудностями, если бы я приехала одна.

Когда Ланс бывал там, Сабрина держалась отчужденно. В ее маленьком ревнивом сердце таилось нелепое, но пылкое чувство обиды, и оно было направлено против Ланса только потому, что она считала, будто он для меня важнее всех.