Сколько себя помнил, Буба был счастлив. Люди его не били, давали хлеба и ухи, а то и супу с гусиными потрохами. Единственной обязанностью Бубы летом было пасти гусей, а гусей он любил. Большие, белые, красивые птицы. Вот только едят слишком много, и оттого почти не могут летать. А вот Буба ест мало, и потому скоро, совсем скоро полетит, раскинув руки… Во всяком случае, иначе свои внутренние ощущения он выразить не мог. Особенно сильным это чувство было на колокольне, куда Бубе иной раз удавалось проникнуть. Однако звонарь, застав раз дурачка стоящим на перилах ограждения, стянул Бубу вниз, дал ему тумаков и больше на колокольню не пускал, что было одним из немногих огорчений в Бубиной жизни.
Все называли его Буба, и только отец-поп в красивой длинной рясе пытался звать его иначе. Имя то было длинное и Бубе не нравилось, потому что длинные слова он не запоминал. У отца-попа тоже было длинное, как его ряса, имя, но и его Буба запомнить не мог. Так и звал — отец-поп, и священник, пригревший дурачка при церкви, махнул рукой.
Закончив осмотр дудочки, Буба приложил её к губам и подул, и дудочка откликнулась долгим мелодичным звуком. Гусиный пастырь улыбнулся ещё счастливее. Он любил извлекать из дудочек самые затейливые мелодии, так что его приходили слушать взрослые девушки, и иной раз, послушав, вздыхали: "Эх, Буба, не будь ты дурачок, какой был бы парнишка славный…".
Вдалеке заиграли, зазвенели колокола Киевской лавры, невидимой из-за густого ракитника на этом берегу Днепра, и тотчас отлкикнулись на все лады колокола прочих киевских церквей. Буба улыбнулся совсем уже блаженно, потом снова приложил дудочку к губам и заиграл, вплетая тоненьктй голос свирели в далёкий перезвон, плывущий над миром. Сегодня положительно счастливый день. Сегодня он точно полетит в небеса…
За звуками музыки и благовестом далёких колоколов Буба не заметил, как изменилось шуршание камышей, став тревожным. Гуси, плававшие возле самого берега, дружно загомонили и поплыли прочь от греха. Шум и треск быстро приближались, послышался слитный топот множества копыт, и в следующее мгновение прямо на блаженного выехали всадники. Буба опустил свирель, с улыбкой разглядывая людей, судя по виду, нездешних.
— Ты кто такая, а? — спросил один из них, черноусый, в круглом железном шлеме.
— Буба. — дурачок улыбнулся шире. — Гы!
Пришельцы переговаривались на неизвестном языке, один из них кивнул, и сидевший на низкорослом мохноногом коньке черноусый достал кистень — железный шипастый шар на цепи, прикованный к короткой деревянной рукояти.
— Лодка где много большой, а?
— Гы!
Старший отряда поморщился, кивнул черноусому, и тот, больше ни слова не говоря, с размаху ударил блаженного по голове. Брызнули мозги и кровь, и гуси вновь загоготали, оплакивая гибель своего пастыря.
— Может, всё же стоило его взять и допросить, Цаган?
— Брось, брось! Разве не видно, что это безумный дурак, что он может рассказать? Поедем вдоль берега и сами найдём. Не может быть, что все лодки урусы успели угнать на тот берег!
…
— Татары!
Вестовой ворвался в покои князя Михаила, как будто на нём горела одежда.
— Чего орёшь, как блажной? — осадил его князь, повернувшись от стола, на котором разбирал деловую переписку.
— Татары на подходе, княже… — парень дышал тяжело, как будто не на коне скакал, а бегом прибежал с новостью. Михаил усмехнулся. Ещё два года назад мало кто в стольном граде Киеве знал это слово. Быстро учатся русские люди, и не всегда хорошему…
— А ну встань как следует и доложи внятно! — возвысил голос князь.
— Прости, великий князь, — вестовой взял себя в руки. — Полчища татарские на том берегу Днепра, и на этот берег переправиться норовят…
— Полчища, это сколько?
— Несчитанно, княже!
Михаил встал.
— Видно, штаны замочил ты, парень! Несчитанно — это не ответ! Ладно, иди, придётся мне самому пересчёт вести, видно!
У крыльца молодой кметь уже держал под уздцы коня, приготовленного для князя. Рядом гарцевал воевода киевский Дмитр Ейкович.
— Доброго здоровья, княже! За день добрый молчу…
— Поехали! — князь Михаил вскочил в седло.
Маленький отряд галопом промчался по улицам Киева, распугивая кур, копошившихся в мусоре. Люди тоже выглядели встревоженными, где-то вопила баба — страшная весть уже облетела город.
На крепостной стене, выходившей к Днепру, уже стояли вооружённые люди из городской стражи. Михаил Всеволодович одобрительно кивнул воеводе — хорошая выучка у людей, это верно. Известно ведь, как порой немалые города гибли от нерасторопности и беспечности стражи. Городская стена неприступна, когда на ней полно воинов. А так — забрасывай кошки железные, и айда по верёвкам наверх, захватывай ворота врасплох, распахни, и вот уже поток врагов вливается в город…
— Вот они, княже, — Дмитр разглядывал снующую на том берегу вражескую конницу. — Не видал прежде, каюсь…
— Наглядимся ещё, как мыслю, — усмехнулся князь, тоже разглядывая вражеские полчища. — А ведь не так и много их, а, Дмитр Ейкович?
— Думаю, тысяч с полста, ну, может, шестьдесят от силы, — уже прикинул опытным взором воевода. — Все тут или ещё подойдут?
Сзади послышался топот ног — по лестнице взбирался всё тот же парень-вестовой.
— Послы татарские у Золотых ворот, княже! Впустить просят… ну, то есть…
— То есть или просят? Точно говори!
Парень облизнул губы.
— Если точно, то велят, великий князь.
— Ну вот, другое дело, — усмехнулся Михаил. — Ну пойдём, поглядим на сих послов-приказчиков. Воевода, ты покуда к ляцким воротам конных воев стяни, какие есть.
— Сделаем, княже! — ухмыльнулся Дмитр. Опытному воину не нужно было объяснять замысел. Действительно, что тут непонятного…
У Золотых врат, главных в стольном граде Киеве, уже собралась огромная толпа. Михаил опять порадовался про себя — люди собрались не просто так, а все как один с оружием. У кого меч, у кого рогатина, а у кого плотницкий топор или даже дреколье, но никого нет с пустыми руками. Ну, мы ещё повоюем…
— Ну, мы ещё нынче повоюем! — неожиданно подмигнул князь витязю из ближней охраны. — Впустите господ послов!
Наружные ворота, обитые золочёными листами металла, мягко распахнулись, без малейшего скрипа — недаром петли ворот смазывали каждодневно жиром морского зверя, закупаемом в Новгороде. Внутренняя решётка, однако, оставалась опущенной, и стоявшие перед воротами пятеро послов недоумённо смотрели на неё.
— Вепша! — окликнул князь.
— Тут я, княже! — отозвался штатный толмач, состоявший при княжеской свите.
— Спроси господ послов — верно ли, что боятся они ворот городских? А то мы им верёвку сверху спустим, ежели им так привычнее…
Громовой хохот покрыл последнее слово князя, и у Михаила окончательно отлегло на душе. Нет, с таким народом отределённо можно воевать!
Толмач громко прокричал через решётку слова на странном гортанном языке, и монголы, очевидно, дожидавшиеся, когда уберут решётку (а может, и ковёр расстелют?) переглянулись и разом двинулись вперёд. Громадные створки, толщиной в локоть с четвертью, захлопнулись за ними с тяжким гулом. Монголы остановились возле решётки, с любопытством и высокомерием разглядывая толпу горожан.
— Неужели жители города так боятся нас? — заговорил по-русски, хотя и с сильным акцентом, один из послов. — Нас всего пятеро, великий коназ Магаил. Пока пятеро.
Михаил кивнул, и решётка плавно взмыла вверх. Вся пятёрка послов разом двинулась вперёд — чувствовалась выучка прирождённых всадников, с малых лет сидящих в седле.
— Великий хан Менгу шлёт тебе большой привет, коназ Магаил, — вновь заговорил, по всему видно, старший из послов.
— И ему от меня будет привет не меньше, — князь Михаил улыбался непроницаемо-дипломатично, но по лицам витязей охраны поползли с трудом скрываемые ухмылки.
— Великий хан предлагает тебе, великий коназ Магаил, открыть ворота города Кыюв, чтобы славные монгольские воины могли отдохнуть тут.
