— В смысле? — прищурился Бату-хан. — Что ты хочешь этим сказать?
— Я уже сказал то, что хотел — Джагатай умер как раз тогда, когда это стало нужно Бату-хану. Всё прочее меня не касается. Я не баба, чтобы строить домыслы, не имея фактов, тем более в таких делах.
Бату-хан подавил раздражение. Слишком много понимает старик, о себе и вообще. Не пора ли расставить фигуры на доске по своим местам?
— Я не хотел бы с тобой ссориться, мой Сыбудай. Однако это не значит, что я боюсь этой ссоры.
Сыбудай остро взглянул на молодого монгола, но глаза Бату оставались непроницаемы.
— Пора тебе определиться, Сыбудай-багатур. Либо ты делаешь то, что нужно МНЕ, либо продолжаешь тосковать о Последнем море, как стареющая вдова об утраченной в далёкой юности девственности, и тогда извини. Жизнь штука жестокая. Я должен быть уверен в тебе до конца.
Старый монгол хмыкнул.
— Однако… Ведь ты здорово боишься, Бату. Удачно умереть может не только Джагатай, но и Бату?
И снова молодой монгол встретил острый взгляд старого полководца непроницаемым взором — так опытный воин ловит удар меча на свой щит.
— Ты прав, Сыбудай. Я боюсь. Но настоящий Повелитель не идёт на поводу у своего страха, а продолжает делать то, что нужно.
Вот теперь старик смотрел на Бату-хана с удовольствием.
— Ты стал совсем взрослым, мой Бату. Именно так и действует Повелитель Вселенной. И хотя ты вроде как не имеешь теперь права называться этим титулом, поскольку больше не джихангир, но я скажу тебе — ты и есть настоящий Повелитель.
— Значит, я могу твёрдо на тебя рассчитывать, мой Сыбудай? — улыбнулся Бату.
— Можешь, и притом твёрдо.
Бату-хан улыбнулся шире.
— Тогда скажи мне, что ты думаешь о моём новом замысле?
Сыбудай ухмыльнулся.
— Строго говоря, выдавать ярлыки владыкам всех уровней может только сам Повелитель в Каракоруме. Но трон пока пуст, и должен же кто-то выдавать ярлыки?
— Гуюк будет в бешенстве.
— Ну и что? Послушай, Бату — а чем он в настоящее время может тебе возразить?
Бату-хан рассмеялся, тоненько и визгливо, и старый монгол заперхал смехом в ответ.
— Я рад, что ты со мной, мой верный Сыбудай. Ты снял тяжкий камень с моей души. И если ты проживёшь подольше, кто знает — может быть, мы с тобой ещё увидим Последнее море!
…
Кони шли ровно, мягко топоча копытами по густой короткой траве, устилавшей дорогу. А в прошлый раз дорога-то до земли была выбита, подумал вдруг князь Михаил. Да, быстро. Впрочем, чего удивляться — все дороги тут ведут в Киев, а кому и зачем туда сейчас ехать?
Не зря, ой не зря жизнь свою положил князь Мстислав Святославич, светлая ему память. Вывел Бату-хан гарнизоны свои из городов русских, и из Киева вывел. Впрочем, заселять Киев народ покуда не спешит, очень уж свежа память. Да и жутко обитать следи мёртвых развалин. Рязань вон, по слухам, пятый год не может ожить, и князь Ингварь Рязанский по сию пору живёт в другом городе, Переяславле Рязанском…
— Тато, глянь, поля-то все непаханы стоят, — обратился к отцу молчавший доселе Ростислав, едущий чуть поодаль. Князь покосился на сына: стало быть, об одном и том же думаем…
— Да может, эти-то поля давно непаханы.
— Нет, тато, вон то поле мужик пахал, когда мы позапрошлый год проезжали так-то.
— Неужто запомнил? Мало ли мест мы проехали…
— Да точно говорю! Он ещё стоял тут склонившись.
Князь Михаил уже и сам вспомнил — действительно, был такой мужик, точно тут и стоял… Странная штука память. Казалось бы, сколько повидали за это время, а вот надо же, всплыл мужик какой-то…
— А это что за селение, кто знает? — показал рукой на группу убогих строений Ростислав. Михаил поморщился — мальчишка ещё всё-таки Ростиша, любопытства праздного не в меру. Что ему эта весь? Однако, крепко досталось ей, вон до сих пор повсюду одни куртины иван-чая да бурьяна вместо хат…
— Это Семидолы, кажись, — подал голос кметь из дружины княжеской. — Дядьки моего двоюродного было именье.
— А сейчас?
— А сейчас ни дядьки, ни именья.
Михаилу вдруг будто кольнуло в сердце. Всплыло в памяти лицо того разбойника:
"Я тать… и ты… тоже… Ты… Михаил… князь… узнал я… тебя… Князь должен защитить… людей своих… а ты… грабил только… А как татары… так и нет тебя… Тать ты… а не князь… и кончишь так же… Никита я… из Семидол…"
— Да что зря-то болтать! — неожиданно зло вырвалось у Михаила. — А ну, прибавить ходу! Плетёмся еле-еле!
…
Гудели пчёлы над отцветающей липой, уже почти не дающей нектар. Мария проследила за одной — пчела упорно посещала один цветок за другим, нетепрпеливо толкалась головой, возмущённо жужжа и не понимая, отчего это столь щедрые цветы вдруг стали столь сухими и пустыми… Память — великое дело. Память хранит образы счастливых дней, не понимая, что возврата назад не бывает.
— Тихо тут у вас… хорошо… — Мария вдохнула воздух, ещё хранивший медовый липовый запах. Евфросинья чуть улыбнулась.
— Тихо или хорошо?
— Сейчас тихо — это уже хорошо, — Мария оглядела двор, невероятно чистый и прибранный.
— Ну тогда лучше всего нынче на кладбище, — на этот раз сестра не улыбалась. — Вот там по-настоящему тихо.
Глаза Евфросиньи налились тоской.
— Не знаешь ты, Маришка, что под сим благолепием кроется. Не знаешь всей цены тиши этой. Как до сей поры рыдают сёстры ночами, воют жутко, мужей своих и детей погибших вспоминая… Приходится вставать и утолять печали их, словом или присутствием просто… Не всем помогает молитва, и труден путь смирения…
— Знаю, Филя, как не знаю, — Мария тоже не улыбалась. — Сама порой ночами не сплю.
Настоятельница погладила сестру по руке.
— У тебя сыны вон какие, ради них живёшь ты, и тем боль свою утоляешь. А также ради народа ростовского.
Мария вдруг уткнулась сестре в плечо.
— Ох, Филя… Тяжко…
Евфросинья гладила и гладила Марию по спине.
— Бедная моя…
Мария вдруг рассмеялась сквозь слёзы.
— Типун тебе на язык, Филя! Покаместь ещё не очень. Вот как повадятся татары каждую зиму за данью, тогда да. Тогда точно в лаптях княгиня Ростовская ходить будет.
— Беспременно повадятся, Маришка, — «успокоила» сестру Евфросинья. — Так что выделю я тебе, пожалуй, пару лаптей из монастырского запаса, ну а там сама учись плести.
Мария изумлённо смотрела на сестру.
— Ай да мать-утешительница! Вот утешила!
И женщины разом рассмеялись.
— Филя, Филь… Ты чего, и вправду колдовской силой татар в воротах остановила, или болтают?
— А, ты вон про что… — Евфросинья смела со стола налетевший с лип мусор. — Не знаю я сама, как действо сие происходит, Мариша. С некоторых пор замечаю за собой — ежели не хочу, чтобы лихой человек в обитель вошёл, так он и не войдёт. Не может, и всё тут.
Мария помолчала.
— Это что же, ты и меня так остановить можешь? Покажи!
На лице Евфросиньи отразилось весёлое изумление.
— Ты разве лихой человек? Да всей твоей лихости токмо на баранов верховых и хватило!
Сёстры разом рассмеялись.
— Нет, Маришка, — вновь посерьёзнела Евфросинья. — Тебя я не смогу остановить, даже ежели ты меня ножом тупым пилить станешь. Люблю тебя потому что.
Помолчали.
— Что слышно от тато?
— Елена Романовна опять непраздная ходит, — улыбнулась Мария.
— Чего-то разошёлся батюшка наш, ты не находишь? — в глазах Евфросиньи всплыли озорные огоньки. — А может, так и надо…
— Трудно ему, Филя. Дань на Чернигов наложили тяжелейшую. Батый на него зол весьма.
Евфросинья вновь смела со стола сухой липовый цвет.
— Помнишь, как мы книжку с Фёдором Олексичем читали, про саламандр, в огне живущих? Так же нынче и батюшка наш. В огне пляшет, как та саламандра.
…
— Добро пожаловать в землю нашу, гости дорогие!
Король Бела Арпад поражал великолепием, особенно на фоне дорожных одеяний русичей. Да и кортеж встречающих был на сей раз весьма внушителен.
