– Да не люблю я ее больше, не люблю! – раздражаясь, громко заговорил Арсений. – Просто не могу я вот так взять и бросить ее одну, она и в самом деле не выживет без меня, сдохнет, как собака без хозяина!

– Лукавишь ты, Арсений Львович, ой, лукавишь! Не сдохнет без тебя твоя Инна, будет жить, как жила... Ты сам не хочешь уходить, страшно тебе, правда? Признайся, легче будет...

– Нет, Мышонок, я уйду. Я уже решил. Просто трудно очень, ты права... Я же в этом доме родился, здесь детство мое прошло, здесь я родителей похоронил... Я как будто сам сейчас умираю, как будто половину себя здесь оставляю, а она, эта половина, сопротивляется изо всех сил... И без Аленки уже жить не могу. Влюбился я, понимаешь? Второй раз в жизни так сильно влюбился! Вижу ее – и душа улетает, так же, как тогда, с Инкой... Ты знаешь, я ведь на работу мчусь по утрам на красные светофоры, чтобы поскорее ее увидеть! И внутри все двигается, переворачивается от счастья... Кстати, а как она там?

– Как, как... Как обычно! Сидит, будто палку проглотила, гавкает на всех подряд... Боится, бедная, что ты передумаешь! Она ж на тебя ставку сделала, ты для нее лакомый кусочек! Сразу раз – и все свои мордоплюевские проблемы решить можно!

– Какие проблемы? Не понял...

– Ну, это афоризм такой. Понимаешь, в деревне Мордоплюевке богатых бизнесменов не водится, там только, как правило, животноводы и механизаторы обитают. А с ними, как известно, красивой жизни не построишь!

– Ты что-то путаешь, Мышонок! Она в городе выросла, ее бабушка воспитала, генеральша какая-то...

– Ну да, сказки юного пекаря... Прямо «Москва слезам не верит»! Как тебя легко обмануть, Арсений...

– Мышь, а ты, оказывается, злая... Ты ж стерва настоящая, Мышь! Да Бог с ним, что она из деревни! Это ж ничего не меняет!

– Да не любит она тебя, неужели ты не понимаешь?! Тебе ж потом больно будет, когда сам увидишь...

– Вот когда увижу, тогда и поговорим!

– Да ради Бога, только поздно будет! И как ты со мной поговоришь, интересно? Или ты думаешь, что я с твоей Аленой дружить буду, как с Инной?

– При чем здесь Алена? Ты со мной будешь дружить... – неуверенно произнес Арсений, вставая из-за стола и доставая непочатую бутылку водки из холодильника. – Ведь будешь? – снова спросил он, разливая водку по стаканам.

– Арсений, ответь мне, только честно... – задумчиво беря в руки свой стакан, тихо сказала Маша. – Ты для чего магазины продал?

Арсений опять уставился в окно, замолчал надолго. Потом повернулся к Маше, посмотрел в глаза, заговорил раздраженно:

– Чего ты от меня хочешь, Мышь? Я ей оставляю эту квартиру и дачу, машина у нее своя есть. Я должен с чего-то начинать? Тем более что я собираюсь и дальше ее как-то содержать! Хотя, конечно, было бы лучше, если б она на работу устроилась... Не в материальном смысле, то бишь не в целях зарабатывания на хлеб, а чтоб с ума не сойти... Я ж ее знаю. Таких себе тараканов в голову нагонит!

– Ты знаешь, Арсений, любая женщина при таких обстоятельствах без тараканов в голове не обойдется, даже самая сильная!

– Ну что я могу сделать, Мышь, что? – опять сорвался на крик Арсений и тут же сник, тяжело опустив воспаленные веки. Помолчав, уже спокойно добавил: – Ты Инку одну первое время не оставляй, ладно? И на дачу с Семеном и Варькой приезжайте, как на свою, в любое время... Для вас всех, я думаю, с моим уходом ничего не изменится...

– Для всех все изменится, Арсений... А для меня, я думаю, изменится даже больше, чем для Инны...

Арсений удивленно уставился на Машу, смотрел молча, как она вертит в руках пустой стакан, не решаясь поднять на него глаза.

– Ну чего ты на меня так смотришь? – со слезами в голосе вдруг отчаянно крикнула она. – Наливай давай скорее своей водки!

От неожиданности он уронил ноги со стула на пол, схватил в руку бутылку и рассмеялся совсем по-мальчишески, как раньше:

– Ой, Мышь, ну ты даешь! Впервые слышу, чтоб ты на меня вот так кричала! Ты совсем пьяная, что ли?

– Да, я пьяная, я вот уже двадцать лет хожу пьяная, только внутри себя...

– Как это?

– А так... Люблю я тебя. С того самого дня, как увидела... Банально, да? И с женой твоей дружу только для того, чтоб с тобой рядом быть! Ношу в себе это мучение уже двадцать лет, и на работу на красный свет мчусь, как ты говоришь, уже двадцать лет, и Семена обманываю уже двадцать лет... Так что не говори мне, что я чушь несу! Я знаю, каково это – любить и не быть вместе, очень даже знаю, так что ты мне про свою Алену не рассказывай... У меня этого тяжкого опыта гораздо больше накоплено, чем у тебя!

Горячие сладкие слезы текли и текли по Машиным щекам, глаза заволокло пеленой, сквозь которую испуганное лицо Арсения расплывалось причудливо, как в кривом зеркале. Она давно уже не контролировала себя, слова вылетали сами собой, в отчаянном крике, независимо от сознания, как пулеметная расстрельная очередь:

– Это ты не Инну бросаешь, это ты меня бросаешь, понял? Предаешь, кидаешь, оставляешь – все меня! Разрушаешь – мою жизнь! Двадцать лет! Двадцать лет жизни я посвятила одной цели – быть по возможности рядом с тобой!

Маша захлебнулась слезами, криком, закашлялась надсадно. Арсений вскочил с дивана, трясущимися руками пытаясь налить в стакан минералку, выплескивая воду через края. Схватив наполненный наконец стакан, протянул его Маше, растерянно положил руку на ее плечо.

– Не трогай меня! – дернувшись от его руки, словно от удара током, закричала Маша. – Иди к своей Алене! Оставь меня в покое наконец! Я устала так жить, я не могу больше, не могу!

– Машенька, не надо, прошу тебя, успокойся...

Арсений с силой притянул за плечи рыдающую и дрожащую Машу, гладил ласково по плечам, по спине, целовал в макушку, вытирал слезы с ее лица. Сама от себя не ожидая, Маша в каком-то слепом и пьяном отчаянии закинула руки ему на шею, коснулась губами губ... Мир тут же завертелся вокруг нее с бешеной скоростью, она уже не чувствовала, как оторвалась от пола, подхваченная на руки Арсением, как оказалась опрокинутой на большую супружескую кровать Ларионовых со сбитыми шелковыми простынями и разбросанными подушками. Реальный мир с его комплексами, условностями и страхами отлетел куда-то в сторону, удивленно наблюдая, наверное, со стороны за этой странной парой, за их совместным полетом в пропасть, куда они бросились очертя голову, не думая в коротком забытьи о том, что упадут они не на устланную мягкими пахучими травами поляну, а на холодное каменное дно... Маша не слышала, а, скорее, ощущала всем телом рвущийся наружу свой животный крик, ее столько лет сдерживаемое чувство наконец обрело долгожданную свободу и овладело полностью ее телом, словно пленник, мстящий своему стражнику за многолетнее жестокое заточение и желающий насладиться этой местью сполна здесь и сейчас, потому как другой возможности это сделать у него не будет уже никогда...

Вынырнув из тяжелого полусна-полуобморока, она долго не решалась открыть глаза. Голова болела нестерпимо, болезненными толчками, будто кто-то пинал ее ногами, как пустую консервную банку. Лицо горело огнем, тела своего Маша не чувствовала вообще, как будто оно было растерзано на мелкие кусочки и потеряло всякую способность к жизнедеятельности. С трудом разлепив тяжелые веки, она долго разглядывала незнакомую люстру под потолком, обои на стенах, сумеречное окно в обрамлении тяжелых портьер. Тихонько пошевелив рукой, поднесла ладонь к глазам, внимательно ее рассматривая. Ладонь как ладонь, ее собственная, обычная... С трудом повернув на подушке голову, увидела прямо перед собой всклокоченный затылок Арсения, безмятежно и тихо спящего. И все вспомнила. От резкого осознания всего ужаса происшедшего захотелось сбежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю... «Это не я здесь лежу, это какая-то другая женщина валяется в чужой постели с мужем своей подруги... Кто угодно, только не я, Маша Ильина! Потому что с Машей Ильиной такого просто не могло произойти! – с ужасом убеждала она себя. – Почему мне так пусто и холодно? Вот она, рядом, любовь всей моей жизни, а я, кроме стыда, тошноты и головной боли, ничего не чувствую».