Одежа была хоть и не очень фасонна, но зато уж проста - в ней и гулять хорошо и нарядно, и работать удобно!.. Надевалась она с головы и свободно облегала ничем не стесненное тело… Сверху сарафан каких хочешь цветов, больше все голубые да синие, а под сарафаном из домотканого полотна станушка, и у станушки в расфуфыр рукава!..
В расфуфыр - только сказать!.. Теперь в этом всякое понятие потеряли: поди-ка в расфуфырах ее разгляди!..
Их и носили, чтоб не казались тощими груди и руки, а если и не были очень тощи, так на грех бы не в час не наводили, потому, какие они там на самом-то деле, в расфуфырах не видно!..
Только молодые столоверки на причастных сарафанах во множестве по подолу и спереда до самого низу от груди, где идет парчовая кайма, пришивали медные, а кто побогаче, так и золотые пуговочки, наподобие крохотных бубенчиков с прозрачной такой и сквозною резьбой, но не для красы или прельщения, а для того, чтоб слышней была молодая молитва, когда такая краля, теша родительский глаз, в молельне впереди вдов и старух, повязанных низко в черные кашемировые шали, усердно отбивает поклоны…
А теперь, если взглянуть, когда в церкву иль в гости срядится баба, только тьфу!.. Кофты, крючки, застежки да юбки, как листы на капусте, пока-а… до кочерыжки дойдешь!..
Полагаю, все такое пошло от городов: там люди - ручки в брючки, подчас ему целый день нечего делать - ну и ходит - водит кисель.
*****
"Лось в реке еще рога не мочил, а я уж купаюсь!.." - подумала про себя Феклуша и улыбнулась.
Сбросила она с себя причастный голубой сарафан, обронила с круглых, овалистых, слегка пушистых, как новая бархатка, плеч расфуфырку и присела на колени возле воды.
Опять то же зеленое, но страсть какое пригожее лицо глядит из воды, только у этого лица нет ни улыбки, ни ямок, строгое оно в воде, как богородичный лик, и какая-то непонятная Феклуше скорбь на этом лице и тревога…
Только грудь в воде будто полнее и крепче, как телочье вымя с пупырушками еще не отдоенных сосков, а живот круглей и упружей, как после медового месяца. Смотрит на себя Феклуша в зеленую воду, и у губ ее от невольной улыбки играют глубокие ямки…
Плывет эта улыбка в воде и кривится маленькой змейкой на месяц, с которого так и льются к Феклуше лучи, льются на середину реки, как в чашу, и на березовый мельничный бор на берегу, отчего он еще стройнее и выше, будто привстал, чтобы хорошенько видеть Феклушу…
"Вот диво: словно кто там дразнится!.." - подумала Феклуша и опять улыбнулась…
Стоит Феклуша и смотрится в реку, поправляет косу на плечах и гладит рукой по животу и по коленям…
*****
- Видишь? - спрашивает Антютик Петра Кирилыча на ухо, еще шире раздвигая ветки в ту сторону, в которой собиралась Феклуша купаться.
- Вижу, Антютик!.. Уж как только явственно вижу!..
- Не девка, а… ситник!.. Вот бы разок тебе укусить!..
- Подожди маленько, Антютик… не пугай!.. Ишь ты!..
- Ишь, она ноги-то в коленках зажала, словно уронить что в воду боится… Оно и понятно: это каждой девке, дурной и хорошей, дороже всего, потому без этого будет только полдевки!..
- Одно звание… если заранее!..
- Э-э… да я вижу, тебе объяснять много нечего: добрую половину ты и сам понимаешь… Понимаешь теперь, что такое сунгуз?..
- Лешее слово!..
- Пусть будет по-твоему!.. А коса-то, Петр Кирилыч, какая!.. Ну и ну!.. Хороша!.. Хороша!..
- Хороша!.. - согласился тихо Петр Кирилыч…
- Э… тоже… да-а, хороша! - сказал еще раз Антютик и причмокнул губой…
- А ты с ней обо мне не говорил?.. - испуганным шепотком говорит Петр Кирилыч.
- Ну а как же… она только ждет не дождется… три года ждала…
- Три года?.. Меня?..
- Да видишь ли, не то что тебя, а… так… вообще… целых три года… сколько, значит, у девки терпенья!..
- Целых три года?..
- Недаром такая до пяток коса!..
- Я что-то мало тебя понимаю, Антютик!..
- После поймешь!..
В это время Феклуша отошла немного от края реки, протянула далеко руки вперед и, сложивши ладони, разбежалась и с разбега ухнула в воду…
- У-у-у-х!.. - вскрикнула она на воде и по-мужичьи большими саженями, каждый раз порознь, забила руками по лунной воде, и от нее по всему плесу, еще пуще золотясь и отливаясь на месяце, разошлись большие круги…
Загляделся Петр Кирилыч, и на дне Дубны загляделись дубенские русые девки, перестали вести по песчаному дну хоровод, сбились все в кучу и тоже улыбаются, глядя на быстрые и сильные взмахи Феклушиных рук, и от каждой их улыбки подымаются кверху большие цветы белых лилий и крапинки желтых бубенчиков, и от каждого вздоха их, кружась в воде, идут со дна пузыри…
Стоят дубенские девки, сбившись в большую кучу, как овцы на солнце, и близко к ним вышла из плотинных ворот Прекрасная Дева - Дубравна, смотрит вверх на плавающую возле плотины Феклушу и, показывая на нее маленьким пальчиком, тихо грозит…
И все травы и рыбы склонились спокойно и легли на песчаное дно…
Только сом, должно быть самый большой со всего плеса, подплыл осторожно под самый Феклушин живот и длинным усом провел по нему сначала вдоль, а потом поперек, словно открывал этим знаком утробу Феклуши для любви и рожденья…
Вскрикнула Феклуша от этой щекотки и замахала по воде еще чаще руками, и еще торопливей поплыли на середину Дубны золотые круги…
- У-у-у-х!.. - неслось по реке, и вслед за этим уханьем заухал и сыч-ухач, сидя на старом суку у прибрежной сосны, щурясь на месяц с своею сычихой, и соловьи еще громче запели, и вдали прокричал чертухинский лось, зовя к себе на поляну, где месяц, лосиху…
Феклуша сделала большой круг по всему дубенскому плесу, и следом за ней, как приказный дьяк, завивая кольчиком ус, провожал ее сом, и, когда Феклуша была снова у самого берега, на котором голубел ее сарафан и белела станушка, он быстро подплыл к ней и ударил ее по двум розовым чашам мягким легко скользнувшим хвостом…
Феклуша вскрикнула опять на всю реку.
- у-у-у-х! - прокатилось опять по реке, и, взмахнувши последний раз со всей силы руками, встала на песчаное дно и, полусогнувшись, держась за колени рукой и рассыпая серебристые брызги по сторонам, побежала на берег…
"Чтой-то я, в самом деле, дура, боялась?.. Как хорошо-то… вот хорошо!.."
Стряхнула Феклуша воду с себя, растянулась на голубом сарафане и, подложивши под голову руки, посмотрела на месяц и тихо закрыла глаза…
*****
Смотрит Антютик на Петра Кирилыча и хитро говорит ему:
- Что ты уперся, Петр Кирилыч? Сломаешь глаза!..
- Гляжу, Антютик, кто это такое: вроде как что-то знакомо… где-то вроде как видел… А где?..
- Ну, знакомитый какой… Где же тебе увидеть раньше дубенскую девку!.. Она ведь на людской зрячий глаз… только кукушка!..
- Пожалуй!..
- Ну, иди, Петр Кирилыч, делай девке сунгуз!..
- Что ты, Антютик, - она убежит!..
- Не убежит: она спит… без задних ног!..
- Вроде как тогда… неловко!..
- То есть как же это такое ты говоришь?..
- Да так!..
- Вот те раз!..
- Нет уж, Антютик: что нельзя, то нельзя!.. Надо все по порядку, а то никакого проку не будет… только люди будут смеяться, скажут: Петр-то Кирилыч душеньку завел!..
- Вот еще!..
- Надо все по закону!..
- Ну, коли закон, так закон!.. Если уж так… тогда надо идти, Петр Кирилыч…
- Погоди, Антютик, немного!..
- Сыт глазами не будешь!..
Антютик схватил за вихры растрепанную небольшую елочку: словно прибежала она к нему сюда и теперь стоит и дожидается, чуть переводя дыхание и трепеща каждой иглою…
Сорвал Антютик с бокового сучка молодую клейкую шишку… развел ветки пошире и, замахнувшись за спину, быстро бросил еловую шишку в Феклушу…
То ли прилетел куличок-песочник на песчаную отмель реки и, не заметив спящей девки на этом песке и сарафан ее голубой принявши, должно быть, за кусочек упавшего сине-голубого весеннего неба и белую станушку за последний снежок, затянул возле Феклуши в тонкую дудочку и запрыгал по берегу, кланяясь на месяц черной вертлявой головкой… То ли сама Феклуша тихо застонала во сне и потянулась от весенней теплыни вся кверху - не поймешь: со всех сторон вдруг повалил густой молочный туман, предвещающий близкое утро…
