Джек то впадал в забытье, то выходил из него, но последнее случалось с ним все реже. Говорил о своей матери, о Гарри Пирпонте, вспоминал Бобби Кларка, знаменитого педика из Мичиган-Сити, которого мы все знали.

– Бобби хотел меня поцеловать, – сказал однажды ночью Джек; он повторял это снова и снова, и мне уже начало казаться, что я схожу с ума. А Джонни не обращал внимания. Сидел на койке рядом с Джеком и гладил его по голове. Он вырезал из майки Джека квадратик ткани, в том месте, где находилась дырка от пули, и смазывал рану ртутной мазью, но кожа вокруг раны приобрела зеленовато-серый оттенок, и запах от дырки исходил просто чудовищный. Достаточно было нюхнуть всего раз – и глаза начинали слезиться.

– У него гангрена, – как-то сказал Мики Макклюр, зайдя за очередной порцией ренты. – Он, почитай, уже покойник.

– Он не покойник, – сказал Джонни.

Мики подался вперед, сложив пухлые ручки на толстом животике. Принюхался к дыханию Джека – так принюхиваются копы, стараясь уловить запах спиртного изо рта водителя. Потом отпрянул и удрученно покачал головой.

– Надобно найти врача, и быстро. Когда пахнет рана, это скверно. Но когда вот так пахнет изо рта, это… – Он еще раз сокрушенно потряс головой и вышел из комнаты.

– Да пошел он! – огрызнулся Джонни и принялся снова поглаживать Джека по голове. – Много он понимает.

А Джек ничего не говорил. Он спал. Несколько часов спустя, когда мы с Джонни тоже улеглись спать, Джек вдруг начал орать и угрожать Генри Клоди, надзирателю Мичиганской тюрьмы. Мы прозвали этого типа Клоди Ей-Богу, потому как он имел привычку повторять: ей-богу, сейчас сделаю то-то и то-то. Или: ей-богу, сейчас ты у меня сделаешь то-то и то-то. Джек кричал, что просто убьет Клоди, если тот сейчас же, немедленно, не выпустит нас отсюда. Тут кто-то заколотил в стенку, и незнакомый голос велел нам заткнуть пасть этому придурку.

Джонни уселся рядом с Джеком, поговорил с ним, погладил по волосам, и тот успокоился.

– Гомер? – вдруг окликнул меня Джек.

– Да, Джек? – ответил я.

– Послушай, ты не покажешь мне тот фокус с мухами?

Я удивился: надо же, помнит такое!

– Я бы и рад, Джек, – ответил я, – только мух тут нет. Сезон мух в этих краях еще не наступил.

И тут вдруг Джек запел тихим и хриплым голосом:

– Может, и есть мухи на вашей макухе, но только не на моей! Правильно, Чамма?

Я понятия не имел, кто такой этот Чамма, но кивнул и похлопал его по плечу. Оно было горячим и липким от пота.

– Правильно, Джек.

Под глазами у него залегли большие пурпурные круги, губы пересохли и потрескались. Он сильно исхудал. И еще я отчетливо ощущал исходивший от него запах. Запах мочи, но это не так уж страшно. Гораздо хуже был тот, другой запах – гангрены. А Джонни, так тот даже виду не подавал, будто от Джека дурно пахнет.

– Пройдись на руках. Сделай это для меня, Джон, – вдруг попросил Джек. – Ну, ты ведь умеешь.

– Минутку, – ответил Джонни. И налил Джеку стакан воды. – Вот, выпей прежде. Смочи глотку. А потом посмотрим, смогу ли я пройтись посреди комнаты на руках. Помнишь, как я бегал на руках на фабрике, где мы шили рубашки? Добежал до самых ворот, только там они меня скрутили и кинули в яму.

– Помню, – сказал Джек.

Но той ночью Джонни не пришлось ходить на руках. Джек отпил глоток воды из стакана и тут же вырубился, заснул, привалившись головой к плечу Джонни.

– Он умрет, – сказал я.

– Не умрет, – сказал Джонни.

Наутро я спросил Джонни, что нам теперь делать. Что мы можем сделать.

– Выудил из Макклюра имя одного парня. Джой Моран. Макклюр говорит, будто бы он был посредником при похищении Бремера. И что он сможет вылечить Джека, но это обойдется мне в тысячу баксов.

– У меня шесть сотен, – сказал я. Я бы с радостью расстался с этими бабками, но только не ради Джека Гамильтона. Потому как никакой врач Джеку уже не помог бы, это и ослу понятно, ему нужен священник. Но я делал это ради Джонни Диллинджера.

– Спасибо, Гомер, – сказал он. – Ладно, я пошел, вернусь через час. А ты присматривай за нашим малышом. – Но смотрел Джонни кисло. Он знал, что, если Моран не поможет, нам придется убраться из города. А стало быть, предстоит везти Джека обратно в Сент-Пол и попытать счастья там. И мы прекрасно понимали, что означало возращение в этот город на украденном «форде». Этой весной 1934 года все мы трое – я, Джек и особенно Джонни – числились в списке «врагов общества», составленного Дж. Эдгаром Гувером.

– Что ж, удачи тебе, – сказал я. И огляделся. Меня уже давно тошнило от этой комнаты. Все равно что вернуться в Мичиган-Сити, только еще хуже. Потому что ты всегда уязвим, особенно когда в бегах. И здесь, в этой комнатушке у «Мерфи», мы были особенно уязвимы.

Джек невнятно пробормотал что-то, потом снова вырубился.

Возле его койки стояло кресло с подушкой. Я снял подушку и уселся рядом с Джеком. И подумал: долго ему все равно не протянуть. А когда Джонни вернется, просто скажу, что бедный старина Джек испустил последний вздох, отдал Богу душу, отмучился наконец. И подушка снова будет лежать в кресле. Нет, я делаю это для блага Джонни. И Джека – тоже.

– Вижу тебя, Чамма, – вдруг отчетливо произнес Джек. Надо сказать, он перепугал меня просто до смерти.

– Джек! – окликнул я его, упершись локтями в подушку. – Ты как, а, приятель?

Взор его затуманился.

– Покажи… тот фокус, с мухами, – пробормотал он и снова уснул. Но проснулся, надо сказать, как раз вовремя, иначе бы Джонни, вернувшись, нашел на койке мертвеца.

Джонни вернулся, с грохотом распахнул дверь и ввалился в комнату. Я даже выдернул пушку. Он увидел ее и заржал.

– Убери свою пукалку приятель! И давай пакуй барахло!

– Что случилось?

– Съезжаем отсюда, к чертовой бабушке! – Он выглядел лет на пять моложе. – Давно пора, правильно я говорю?

– Да уж.

– Как он тут без меня? В порядке?

– Ага, – ответил я. Подушка лежала на кресле, на ней было вышито «ДО ВСТРЕЧИ В ЧИКАГО».

– Так никаких изменений?

– Никаких изменений.

– Аврора, – сказал Джонни. – Есть тут такой маленький городок неподалеку. И мы едем туда с Волни Дэвисом и его подружкой. – Он склонился над койкой. Рыжие волосы Джека и без того не слишком густые начали выпадать. Вся подушка была в этих тонких волосках, а на макушке у него образовалась белая как снег проплешина. – Ты что, оглох, Джек? – рявкнул Джонни. – Времени у нас в обрез, надо сматываться, и побыстрее! Усек?

– Пройдись на руках, как делал Джонни Диллинджер, – пробормотал Джек, не открывая глаз.

Джонни продолжал улыбаться. И подмигнул мне.

– Видишь, он все понимает, – сказал он мне. – Просто притворяется, что спит, правда?

– Ясное дело, – ответил я.

Мы ехали в Аврору, Джек сидел, привалившись к дверце, и голова его билась о стекло всякий раз, когда машина подпрыгивала на ухабах. Сидел с закрытыми глазами и вел долгий и путаный разговор с людьми, которых никто из нас не видел. Выехав из города, мы с Джонни опустили стекла – вонь в машине стояла невыносимая. Джек сгнивал заживо, изнутри, но все никак не умирал. Где-то я слышал высказывание, что жизнь человека хрупка и скоротечна, но, глядя на Джека, как-то не слишком верилось в это.

– Этот доктор Моран оказался сущим сопляком, – сказал Джонни. Мы ехали через лес, город остался позади. – И я решил, что просто не могу доверить какому-то сопляку и недоноску жизнь моего товарища. Но и с пустыми руками тоже не собирался уходить. – Джонни всегда путешествовал с заткнутым за пояс брюк револьвером 38-го калибра. И вот он вытащил его и показал мне, как, должно быть, показывал доктору Морану. – И вот я ему и говорю: «Знаете что, док, когда у человека больше нечего взять, я отбираю у него жизнь». Он сразу понял, что я не шучу, и позвонил своему приятелю Волни Дэвису.