Как только русский солдат поднял пулемет, я нажал на спусковой крючок и увидел кровь, заструившуюся из его лба. Я неподвижно лежал на месте, не в состоянии пошевелиться. Солдаты вокруг меня, поднявшись из укрытий, бросились через дорогу в дом напротив.
– Ты в порядке? – крикнул один из них, пробегая мимо и толкнув меня.
Я встал, дрожа всем телом и отирая со лба холодный пот, колени подгибались. Я только что убил человека, и впервые – так хладнокровно и преднамеренно.
Последующие несколько минут казались мне сном. Я видел себя бежавшим вместе с другими по деревенской улице; справа катилась самоходка, стреляя из орудия и пулеметов. Затем я смотрел в светившиеся радостью потные, чумазые лица, десятки рук, тянущихся ко мне. Стройный, элегантный офицер в безукоризненной форме, резко выделявшийся из своего окружения, рывком втащил меня в укрытие.
– Я убил человека, – с трудом проговорил я и тут же взял себя в руки.
Пожилой полковник, представительный мужчина лет пятидесяти, пристально взглянул на меня и, улыбнувшись, сказал:
– Продолжай в том же духе, сынок, тебе еще нужно долго жить.
Я остался рядом с ним. Он поднял винтовку и начал стрелять по темным фигурам, перебегавшим через прогалину напротив, я последовал его примеру и слышал, как он сказал:
– Вы, ребята, славно потрудились. Мы практически закончили. Я всегда буду помнить вашу дивизию и помощь, которую вы нам оказали.
Между тем командир штурмовых орудий, оценив обстановку, вызвал по рации подкрепление. Вскоре в Соколово прибыла целая рота самоходно-артиллерийских установок. Русские отошли, не дожидаясь нашей атаки.
– Вы уже завтракали? – внезапно спросил меня полковник. – Если нет, то будьте моим гостем.
Буквально огорошенный неожиданным приглашением, я попытался привести мою выпачканную в грязи военную форму в более или менее божеский вид. Солдат положил белоснежные бумажные салфетки перед полковником, его адъютантом, толстым майором, и мной, разлил по белым тарелкам суп на говяжьем бульоне, затем сервировал мясо и овощи. Все это походило на сказку. Во время еды полковник постоянно получал донесения из подразделений полка и отдавал приказания.
Закончив трапезу, я встал и попросил разрешения вернуться к своим солдатам, все еще лежавшим в плоской выемке в какой-то сотне метров от нас. Поворачиваясь, я взглянул в ту сторону, откуда мы приехали этим утром, и увидел несколько десятков стальных шлемов, возвышавшихся над колосьями у кромки пшеничного поля рядом с узкой грунтовой дорогой.
– В тылу у нас Иваны, – доложил я торопливо.
– Это, должно быть, ваши подкрепления, – скептически улыбнулся полковник.
– Наши шлемные чехлы не блестят на солнце, – возразил я, вглядываясь попристальнее.
Мгновенно сделавшись серьезным, полковник крикнул:
– Саперная рота, водители автомашин, связные, писари, повара – ко мне! Сзади нас русские!
Люди сбегались отовсюду – из штаба, различных укрытий – и незамедлительно вставали в строй. В этот момент русские, численностью до роты, пошли в атаку. Вместе со всеми я стрелял, не целясь, из автомата по пшеничному полю. Ответный пулеметный огонь вынудил нас залечь. Выпуская магазин за магазином, я заметил упавшую на меня тень. Оглянувшись, я увидел в трех шагах от меня стоявшего во весь рост подполковника в белых кожаных перчатках и с пистолетом у пояса.
– Правее, ребятки, еще правее. И лучше цельтесь… Заставь замолчать этот пулемет, Франц, – обратился он к пулеметчику. – Дай несколько очередей пониже.
Видя такое, я тоже поднялся, но, должен признаться, не очень поспешно. Теперь я мог кое-что разглядеть. Через мгновение все наши солдаты встали и бросились в контратаку. Русские побежали… прямо под ружейно-пулеметный огонь подходивших подкреплений, шедших нам на помощь.
Тем временем к нам присоединились все подразделения нашего батальона. Над нашими головами начал кружить германский воздушный корректировщик артиллерийского огня. Наконец-то артиллерия поддержит нас! Но не успели мы опомниться, как вокруг нас стали рваться снаряды противника. Особенно досталось командному пункту. И вновь над нами закружил немецкий самолет-корректировщик, и опять на нас обрушился град снарядов с необыкновенной точностью. Среди солдат возникло замешательство. А огонь уже вели 280-миллиметровые тяжелые орудия. Земля под ногами шаталась и вздрагивала.
– Черт побери! Да ведь это летает русский! – вскричал стоявший рядом со мной Кауль, указывая на самолет.
И верно, как бы в подтверждение его слов вражеские снаряды вновь посыпались на нас с уничтожающей точностью. Санитары не успевали уносить раненых. Командный пункт перенесли в другое место, а мы рассредоточились среди деревенских строений. Между батальоном и дивизией шел оживленный обмен радиограммами. Наконец было получено разрешение открыть по немецкому самолету огонь, и когда он появился снова, то оказался в плотном кольце разрывов. Самолет набрал высоту и продолжал кружить над нами. И опять, в который раз, наши позиции накрыл артиллерийский залп противника. Затем самолет исчез. Вероятно, легкий немецкий самолет F-156 «Шторьх» когда-то попал в руки неприятеля и теперь использовался против нас, сохранив все опознавательные знаки люфтваффе. К вечеру враг был разбит и оттеснен к Рокитнянским болотам.
Как бы уравновешивая эту победу, дивизии пришлось затем в течение трех дней вести ожесточенные оборонительные бои на отрезке в шесть километров вдоль главной магистрали. В этот период прошел слух, что Буденный намерен нанести сокрушительный удар по нашему правому флангу.
Хотя противник обладал значительным численным превосходством и беспрерывно подтягивал резервы, наша дивизия, невзирая на тяжелые потери, стойко отражала все атаки и даже несколько расширила занятую территорию.
В конце концов нам предоставили один день отдыха в селе Мотышине. Здесь я впервые встретил украинских промышленных рабочих, занятых в гончарных мастерских по соседству. Мне было чрезвычайно любопытно потолковать с людьми, представителями класса-гегемона в раю трудящихся, тем более что один из них, поляк по национальности, говорил по-немецки.
– Как мы живем? – повторил он мой вопрос. – Описать не трудно… Мы зарабатываем около четырехсот рублей в месяц. Пара ботинок стоит пятьсот – шестьсот рублей, костюм не меньше шестисот рублей. Буханка хлеба – девять рублей, килограмм мяса – пятнадцать рублей.
– Но так жить невозможно, – заметил я.
– Их это не беспокоит, – пожал плечами поляк. – Директор получает, разумеется, три тысячи, а инженеры – не менее тысячи пятисот.
Я стал сомневаться, уж не ослышался ли я.
– И не только это, – продолжал поляк. – Наши магазины отличаются по ценам и набору товаров от тех, которыми пользуются инженеры, директора и члены партии. Простой рабочий не может покупать где захочет, а только в магазине потребительской кооперации, к которой прикреплен. И он не может приобретать по желанию, а многое – лишь по распределению.
– У сотрудников НКВД, командиров Красной армии и партийных работников опять же свои закрытые магазины, – подхватила, протиснувшись сквозь окружавшую меня толпу, старая женщина из немецких переселенцев. – Мы даже не знаем, что они там получают, но все они выглядят достаточно упитанными и хорошо одетыми. У нас же все по-другому… Положим, вы хотите купить пальто за четыреста рублей, зеленое и сорок шестого размера. Продавец же сует вам с вешалки красное и пятидесятого размера. Возьмете вы или нет – это ваше дело: других все равно нет. По правде говоря, мы рады вообще что-то надеть, причем откладывая деньги на покупку целый год.
– Но у вас же пролетарская демократия? – возразил я. – Почему вы не предпримете что-то во время выборов?
В ответ на мои слова сначала воцарилась тишина, затем раздался дружный смех.
– Список для голосования, – пояснил поляк, утирая катившиеся по щекам слезы, – всегда возглавляли Иосиф Сталин и Молотов, затем шли Жданов, Берия и остальные члены Центрального комитета. Потом – местные кандидаты от коммунистов и блока беспартийных. Все – на одном бюллетене, единственном, допущенном для голосования. Такой порядок был определен избирательным законом 1936 года. Других списков не было, а не голосовать совсем – значило напрашиваться на неприятности. Так что если вы дорожили своей жизнью и свободой, то шли и голосовали вместе со всеми. Это и есть так называемая «пролетарская демократия».
